Он теперь был «женат» на Жемчужине. Его бедра, ноги, позвоночник отзывались на каждое движение ее мышц, двигающихся под ним. Его мозг человека слился с ее мозгом. Произошло нечто странное и непонятное: все, совсем еще недавно мучившие его мысли и чувства, куда-то отступили, а потом и вовсе растворились. Разлад между внешним существованием и внутренней жизнью, привязанность к мадам де Катрелис, угрызения совести, жалость к самому себе, сожаление о собственной старости — все, все сгорело в огне охватившего его пожара нетерпения. Это состояние — нечто иное, чем обычное нетерпение пассажира, который ждет не дождется конца путешествия, он оторвался от этой земли, как человек, попавший в пламя пожара, или как Геракл, надевший отравленную тунику. Однако темная и страшная сила, которая вела его отныне, не оставляла в его душе места для радости.

Солнце залило кровью серую шкуру неба, потом внезапно опрокинулось за остроконечную решетку деревьев, и ночь опустилась на Перьеру. Дом производил впечатление большого корабля, прокладывающего свой путь среди теней. Почему именно здесь решил сделать остановку господин де Катрелис? Заметив случайно указательный столб, он вспомнил обещание, данное внуку. Внезапно его охватило чувство грусти, он было попытался подавить его, но тщетно. «По крайней мере, я не предам этого ребенка, не обману его!» — решил он наконец. И повернул назад, сам поражаясь столь несвоевременно проснувшимся в нем чувствам деда. Но, наверное, вдруг пришло ему в голову, что судьбе было угодно, чтобы он вновь увиделся с Жаном де Катрелисом, передал свои воспоминания его молодой памяти. И это было важнее, чем все остальное, чем даже его бегство из родных краев. Господин де Катрелис, сам не осознавая почему, чувствовал, что между ними, двумя родственными по крови существами, как бы заключен негласный договор, достигнуто согласие настолько глубокое, что обычными словами его было не выразить. Словно античный атлет, господин де Катрелис нес факел всего, что любил, чем дорожил, чтобы передать его наследнику. Но нельзя было сказать, что он осознавал это, нет, он ощущал лишь то, что его вновь ведет невидимая, но твердая и всемогущая рука. Рука судьбы. И все же у него возникали и сомнения, их подпитывали усталость и нервное напряжение, но он безжалостно гнал все сомнения прочь. Но они возвращались и начинали вновь предательски искушать его. Зачем, ну зачем я еду туда? — спрашивал он себя. И все-таки гнал лошадь.

«Выдра» был занят своими делами, то есть, скорее всего, бродил с пикой на плече по берегу какого-нибудь ручья или сушил грязь на своих сапогах у какого-нибудь сельского камина. Дверь конюшни с прибитыми на ней лапами двухсот волков свидетельствовала о его охотничьих победах. Господин де Катрелис обедал в компании Жана и его матери, чья задумчивость могла поспорить с ее же застенчивостью. Столовая была обставлена мебелью из вишни, украшена прекрасным фаянсом и цветными гравюрами, изображавшими сцены охоты. Она понравилась ему больше, чем зал, обшитый деревом в стиле Марии-Антуанетты, с драпировкой, украшенной золотой бахромой, уютный и тем не менее просторный, скрывавший сокровища, которые Жан продемонстрировал деду со свойственным его возрасту простодушием: чашка, принадлежавшая самой гильотированной королеве, крест Святого Людовика, принадлежавший одному из предков, маленький перочинный ножик с черепаховой ручкой и инкрустацией в виде цветка лилии, миниатюры на пасторальные сюжеты, изображение герба их рода — скромная реликвия, в детской оценке превратившаяся в драгоценный предмет. Но для деда величайшей драгоценностью был сам Жан.

— Дедушка, помните, как в Бопюи вы мне рассказывали о господине де Виньи? Я переписал эту его поэму, как вы хотели, — сказал мальчик.

Он вытащил листок веленевой бумаги из бюро в стиле ампир, с трепетом развернул его. Переписанные стихи были украшены виньетками, соединившими в себе два изображения — головы волка и охотничьего рожка.

— Смерть волка! — с восхищением произнес господин де Катрелис. — Боже мой! Как возникла у тебя эта идея? В этом есть что-то от провидения.

И он прочитал поэму с большим чувством.

— Это все совершеннейшая правда, малыш, хотя есть тут и небольшое преувеличение. Мы взяли волка в глубине лощины около замка. В этой впадине воздух был как мертвый, но наверху, на небе, облака бежали как сумасшедшие. Железный флюгер существовал на самом деле. Он был укреплен на башне, и на нем были вырезаны инициалы господина де Виньи, но стояли они в обратном порядке, вот так — «VA»[17], и за ними была целая программа! Финал поэмы великолепен, но очень далек от реальности, потому что увиден глазами поэта. Нет, ты лучше послушай, как прекрасно это звучит:

Видишь ошибку? Волк-сервьер — это не волк, а рысь, большая-пребольшая дикая кошка; их больше не осталось во Франции. Потом еще: я не ложился тогда на землю. Впрочем, при свете луны как еще разобрать следы? Но волков было не четверо, а всего один. Но то, что волк бросился в лес Ларошфуко и провел нас, свору и всех наших помощников аж за Ангулем, в деревню Бланзак, где господин де Виньи владел замком Мэн-Жиро. Я добрался до Мэн-Жиро один, со мной были только три или четыре собаки. Случилось это глубокой ночью, мой мальчик.

— Все это как будто не сочетается с началом, — продолжал Катрелис. — В промежутке между стихами два волчонка превратились, заметим мимоходом, в четыре. Что касается людей, то они приближаются, «цепляясь за сучки», а волчья семья не находит лучшего, как играть в это время. Потом у меня не было никакого ружья; я пользовался против волка в Мэн-Жиро только ножом. И, наконец, глаза у волка не сверкают: они только отражают свет; разница существенная. Финал, напротив, вполне правдив: