— Я тебе говорил, воевода, — молвил князю Долгорукому архимандрит. — Вот молодец тот…

— Ладно, парень, приходи ко мне! — потрепал по плечу Анания князь, любуясь его осанкой богатырской.

— Благословите, отцы, слово молвить! — заговорил дальше Ананий. — Все отца архимандрита молим, пусть нас на стены пошлет. Коли стар человек али немощен — все ж силы у неге хватит на ляшские головы камень сбросить, врага кипучим варом обдать. Кого поранят, за тем жены и дети ходить будут… Все в святой обители на свое дело пригодятся…

Отец архимандрит, светло улыбаясь, благословил молодца.

— Разумно твое слово, чадо, всем, всем свое благословение даю — постоять за обитель-матушку… Вызволим ее из осады ляшской!

Отошел Ананий к дверям, поклонившись в ноги старцам. Начал воевода, князь Григорий, опять про ограду обительскую да про свою силу ратную:

— Укрепил я, отцы, на диво монастырские башни. На Водяной да у ворот Красных поставил я отборных пушкарей. На Плотнишной тоже стоят воины не хуже. Так же и на Келарской башне…

Речь воеводы прервал спешно вбежавший сотник стрелецкий, Лешуков Степан, из передовой сторожевой сотни.

— Отцы и воеводы! — крикнул он. — Посланец от ляхов! Всколыхнулись все; князь-воевода приосанился.

— Пусть войдет… Поглядим что скажет.

Расступилась толпа и пропустила в покои высокого широкоплечего воина в ляшском панцире и шлеме, с кривой саблей на боку. Не по себе было послу, косился он с опаской на послушников и богомольцев.

— Благослови, отче, — молвил он архимандриту, снимая шлем. — Православный я…

— А ляхам служишь! — вздохнул, благословляя его, отец Иоасаф.

Промолчал пришелец, только брови сдвинул.

— С чем послан? — спросил князь Долгорукий.

— Послан я, сын боярский Бессон Руготин, к вам, иноки обительские, и к вам, воеводы, от пана гетмана литовского Петра Сапеги да от пана Александра Лисовского с грамотами. Нас великая сила стоит под монастырскими стенами. С панами Сапегой да Лисовским пришли: князь Вишневецкий Константин, четверо панов Тышкевичей, пан Талипский, пан Казановский, князь Горский, да атаман донской Епифанец. А ратных людей, с пушками и иным огнестрельным боем, жолнеров, казаков, немцев, татар и русских — три десятка тысяч будет. Покоритесь, иноки…

— Давай грамоты! — сурово крикнул князь Григорий. Толпа зашумела, понадвинулась; замолк, озираясь пугливо, ляшский посланец, вынул из сумки грамоты, подал князю и архимандриту. Стихли все, безмолвно понурились в ожидании иноки…

Отец Иоасаф читал ляшское послание без гнева и волнения; князь-воевода то и дело кусал губы, хмурил брови, и дрожал, как от ветра, в его руках ляшский лист.

— Ах, злодеи! Чем похваляются! — загремел он во всю широкую грудь. — Слушайте, отцы, слушай, народ православный!.. Пишут ляхи нам, воеводам, — покоритесь-де вору Тушинскому… Именуют его сыном царя Иоанна… Сулят нам: коли сдадим обитель, будем-де наместниками Троицкого града, владетелями богатых сел. А ежели супротивничать будем, падут-де наши головы…

Пуще прежнего загудела толпа; кое-кто уж к Бессону Руготину подступил.

— Стойте! — властно молвил архимандрит. — Поведаю и я, что ляхи инокам пишут… Сулят они обители великие милости от царя Димитрия и от царицы Марины! От еретички-то ляшской!..

Не выдержал степенный отец Иоасаф — и отплюнулся при этом имени, которое вся Русь проклинала. Заволновались и все иноки: иные крестное знамение творили, иные тоже с гневом отплевывались.

— Многим еще нас прельщают ляхи нечестивые… Ужели поддадимся соблазну, отцы и миряне?..

Старцы поднялись со своих мест; крики раздались у дверей:

— За обитель-матушку!

— Постоим! Живот свой положим!

— Бейте ляшского посланца! Бейте перебежчика!.. Дюжий послушник железной рукой схватил за ворот Бессона Руготина, десятки других рук потянулись к побледневшему, трепещущему боярскому сыну. Еще миг один, и конец пришел бы ему.

— Прочь! Слушайте воеводу!

Смутилась и остановилась толпа от грозного окрика князя Григория. Воевода собой заслонил Руготина.

— Не дело, братцы! Посланцев негоже убивать да калечить. К тому же он и нам пригоден будет: есть с кем ответ ляхам послать. Отходи, молодцы!

Воеводу послушались.

— Отец архимандрит, есть ли в обители инок, в письме искусный? Надо отписать ляхам.

— Отец Гурий, вспомни-ка старые года, — подозвал архимандрит высокого худого инока.

Старец Гурий молча подошел к воеводе.

— Ты, отец Гурий, про то ляхам отпиши, что попусту они нас прельщают. Да укори их побольнее да посердитее, чтобы поняли нехристи, что никто их здесь не боится.

— Отпишу как следует, воевода, — ответил инок князю Долгорукому. — Не впервой мне грамоты писать; послужил я в приказе посольском при царе Иване.

— Дело! — весело сказал князь. — А теперь, отец архимандрит, по мне вот что сделать: пойдем-ка прочтем всему народу, что нехристи пишут… Пусть знают православные все коварство прельщения ляшского… Эй, сотник, ты посланца-то вражьего побереги — как бы его не изобидели наши…

Совсем уже рассвело, когда вышли из покоев архимандрита старцы да воеводы. Еле пробирались они сквозь густую толпу богомольцев; народ знал уж, что ляхи грамоту прислали, и валом валил за властями обительскими. Отца Иоасафа со всех сторон обступили, лобызали ему руки, целовали полы его рясы. Гудела встревоженная толпа: что-де будет?..

С наступлением дня богомольцы кое-как разместились, пристроились по всем уголкам обители. Под- навесами, под лестницами, в клетушках да амбарах — везде люди гнездились. Близ церкви Троицы Живоначальной, в уголке, приютилась и старуха-богомолка из села Здвиженского с дочкой Грунюшкой. Который раз принималась старуха рассказывать православным людям, как спас ее с дочкой Господь от рук вражеских…

— Как загремели пищали, как зазвенели мечи, тут я — спаси Господи! — сомлела совсем, глаза закрыла… А взглянула потом — вижу, гонят наши стрельцы ляхов… Дай им Бог здоровья, нас взяли, не забыли…

— Матушка, — перебила ее Груня, — да оставят ли нас в обители? Ночью, слышь, говорили, что негодного народу набралось много. И то — что с нас толку?..

— Полно, девушка, не кручинься, — ласково сказал Ананий Селевин, подходя к ним. — Эй, православные, — крикнул он богомольцам, — соборные старцы так положили, что никому отказу не будет, никого из обители не прогонят. Ради святого Сергия всем приют и защита будет…

Матери с грудными детьми, старики да больные, что совсем было приуныли, ободрились при доброй весточке. Все иноков благословлять начали…

— Сохрани, Боже, обитель святую!

— Помоги, Господи, архимандриту да старцам.

Радостно улыбнулся Ананий и дальше пошел — туда, где медленно двигалась черная вереница иноков. Выше всех головою был богатырь молоковский; умиленным, благодарным взглядом проводила его Груня.

Загремел большой колокол, мощно призывал его могучий голос православный люд, сулил он надежду, сулил крепкую, нерушимую оборону. Каждая рука подымалась сотворить крестное знамение, молитва сама из сердца шла.

На паперти большого храма издалека виднелась черная мантия архимандрита Иоасафа; блестел в его высоко поднятой руке серебряный крест.

Притих народ, смолкли люди обительские, внимая пастырскому слову. Ближние передавали дальним — так расходилась речь архимандрита по всей обители.

— Слышь, Грунюшка, — ловила бегучие толки старуха. — Хотят нас ляхи нечестивой царице Маринке отдать!..

— Сгинь она совсем! — вмешался седой купец. — Бесам она свою душу продала. Колдунья она, оборотень. Когда мы на Москве самозванца казнили, в ту пору, православные, обернись Маринка совой серою — ив окно из дворца улетела!..

— Ишь ты, нечисть какая! — крестясь, буркнул посадский. — Так и не поймали?..

— Прямехонько в Тушино пустилась, злодейка. Она же и надумала самозванца-то нового…

— Гляньте-ка, гляньте! — зашумели кругом голоса. — Это никак воеводы на паперть взошли… В самую церковь идут…