Каменковская Ольга, филолог, дефектолог.

Каменковский Мирон, 1942 г. рождения, инженер.

Дочери Анна и Елизавета, близнецы 1969 г. рождения.

Приехали из Москвы в 1976 г. Живут в Хайфе.

Я родилась и выросла в Москве в семье, которая мало чем отличалась от остальных московских семей. Кроме обсуждения антисемитизма и степени его влияния на нашу жизнь, других еврейских тем в семье не затрагивалось. Теперь я уже изредка вспоминаю рассказы бабушки о ее детстве, об еврейских традициях в доме ее родителей. В свою семью она этого уже не внесла и, естественно, в доме, где я выросла, никаких национальных традиций не поддерживали.

Мама до 1937 г. училась в Куйбышеве в еврейской школе. В 1937 г. школу закрыли, но со многими своими соученицами она дружила всю жизнь. Это были люди близкие ей по духу и, видимо, этот еврейский дух жил в нашей семье, не проявляясь в конкретных действиях и традиционных обрядах. Думаю, что не случайно я вышла замуж за еврея. С детства из разговоров в семье у меня сложилось мнение, что в жизни есть много трудностей и одна из них — браки людей разных национальностей. И в то же время я знала, что это не было определяющим и если бы я полюбила человека другой национальности, это не помешало бы нам быть вместе. Хотя в семье это было бы встречено без удовольствия.

Мой муж рос в традиционной еврейской религиозной семье, каких в Москве мало. Отец его был постоянным и активным прихожанином синагоги. В 13 лет муж прошел обряд Бар-Мицвы. Когда мы с ним познакомились, он успел позабыть многое из того, чему учился в детстве. Но по своему восприятию мира он оставался евреем. Его отец мечтал, что мы когда-нибудь уедем в Израиль, он считал, что это единственное место, где могут жить евреи и где они должны жить. Мы же относились к перспективе жить в Израиле скептически и никогда об этом не думали.

Началось все с рождения детей. Когда мы оценивали свою жизнь, становилось страшно за их будущее. Положение осложнялось тем, что наши девочки-двойняшки, которым сегодня по 8 лет, глухие.

Все это накапливалось годами — неудовлетворенность, сознание своей никчемности, как граждан, как специалистов, как людей.

Долгие годы я не видела никакого выхода. Я наблюдала, как в России честные, умные люди губят себя: спиваются, уходят из жизни. Это вызывало чувство безнадежности, безвыходности и безысходности. Как-то мы узнали, что одни из наших знакомых уехали в Америку и устроились там. Мы увидели просвет в нашем положении и стали думать о выезде из Союза. Но наши планы ориентировались на Америку. Об Израиле мы вообще не думали, плохо себе представляли что это за государство. От борющейся еврейской молодежи мы были далеки и, в силу своей неосведомленности, ни о чем, кроме Америки, не думали. Мы знали, что в Америке найдем самую совершенную аппаратуру и самую развитую систему для обучения детей. Случайно я узнала, что учреждения для глухих есть и в Израиле и что они не хуже, чем в США. И тогда наши планы изменились, мы решили ехать в Израиль. Надо сказать, что это решение я восприняла с большим облегчением. Почему это было так, я не знаю. У меня было мало общего с Израилем, с еврейством, с еврейской культурой. Но чувство облегчения я отчетливо помню. Я думала, что наверняка в Израиле будут люди, которые нас поймут и примут, и что я еду не в чужой лом.

Я знала, что дети мои будут расти и жить в своей стране, что уйдет навсегда проблема антисемитизма. Из всей нашей большой семьи, из всех знакомых, близких и родных мы первые уезжали из Союза, и я чувствовала, что обязана приехать в Израиль не только ради себя и своих детей, но ради всей нашей большой семьи. Они будут получать информацию отсюда и им проще будет решиться на отъезд. Мы подали документы на выезд и меньше чем за два месяца получили разрешение.

26 апреля 1976 г. мы поднялись на самолет в Москве и в тот же день, вернее, уже ночью ступили на землю Израиля. Так за сутки мы не только перелетели из одной страны в другую, но и перешли из одного мира в другой. Хотя тогда мы этого не ощутили — так молниеносно все свершилось. Ведь граница на самолете пересекается не очень конкретно. Садишься в самолет и летишь. И надо было утром, проснувшись, заставить себя поверить, что это другая страна и все другое.

В Лоде первое, что согрело мне душу, был огромный транспарант: «Поздравляем с возвращением на Родину». Это было первым впечатлением. А потом началось длительное объяснение с чиновниками, заполнение каких-то бумаг, взаимное непонимание и раздражение. Мы просили только Хайфу, так как точно знали, что там есть детский сад для глухих детей. Нам не давали, мотивируя отсутствием мест в Хайфском ульпане. В конце концов мы согласились поехать в Пардес Хану, так как это все же Хайфский район.

В Пардес-Хане директор ульпана сразу понял, в чем наша проблема, и через три дня мы были переведены в Хайфу. Места оказались, были они, видимо, и в день нашего прибытия. Просто на месте, определяющем судьбу людей, сидел равнодушный человек.

В Хайфе мы начали обживаться, устраивать детей и учить иврит.

Первым делом нужно было устроить девочек. И муж ходил по различным инстанциям, добиваясь для детей немедленного определения в группу. Мы очень боялись, что всякий перерыв в занятиях может погубить те успехи в речи, которых мы добились. Нам было абсолютно ясно, что для них вреден всякий перерыв в занятиях. У чиновников Министерства просвещения была другая точка зрения. Они предлагали подождать до начала следующего учебного года, т.е. до сентября. Но мы не уступали, и девочки пошли в детский сад. Все это время муж иврита не учил. И не только потому, что был очень занят, но и потому что он не слышал языка, а воспринимал его, как чужой набор звуков. На него в ульпане уже рукой махнули — парень хороший, но языка не учит. Меня волновало, что незнание языка затруднит для него устройство на работу. Кроме того, он человек очень активный, его интересуют проблемы экономики, политики. Без языка он не чувствовал бы себя полноценным человеком. Он же ко всему относился спокойно и считал, что «созревает» для языка. В какой-то день он решил поехать на недельку в кибуц, поработать, пожить среди израильтян, и уехал. И, действительно, в кибуце произошло чудо. Он стал понимать разговорную речь. Тот хаос звуков, который он слышал раньше, вдруг упорядочился, он стал слышать отдельные слова и понимать их значение. Через 10 дней он вернулся в ульпан и стал учить иврит, все больше и больше увлекаясь им. Глядя на успехи, которых он достиг в короткое время, можно было предположить, что язык жил в нем, что он его знал когда-то, а теперь вспоминает. Он даже говорил без всякого акцента, как люди, родившиеся в Израиле.

Мне тоже язык давался без особого труда, и через четыре с половиной месяца я попала на практику в детский сад для глухих детей. В этом саду я работаю по утрам, а по вечерам хожу на курс для учителей, чтобы получить право на работу в Израиле. В Москве я тоже работала с глухими детьми дошкольного возраста в детском саду. Это моя специальность. Мне хотелось бы и в Израиле продолжать работать по этому профилю. Сады такие есть, и методика работы с детьми во многом похожа. Перед педагогами стоят те же проблемы. Так что профессиональной ломки практически никакой. Конечно, трудности с языком большие, но для обучения глухих детей двухлетнего возраста моего иврита на первых порах хватает. Сложности здесь другие, совершенно неожиданные для меня. В Израиле, к счастью, несравнимо меньший процент глухих детей. И так как мало садов и школ, то и нет четкого разделения на педагога дошкольного, педагога школы, дефектолога по работе с глухими детьми, логопеда и т.д. Здесь готовят педагогов-дефектологов широкого профиля. Менять свою специальность мне очень не хотелось. Я хотела остаться работать в детском саду с глухими детьми. Когда я в саду занимаюсь с детьми, мне иногда трудно поверить, что я нахожусь в другой стране. Это та же привычная обстановка, только немножко другие дети, немножко другой климат, немножко другая группа. Так что ни к детям, ни к работе мне привыкать не приходилось. Взрослые же израильтяне для меня сначала были непонятными и загадочными, но никогда не были чужими. Ощущение, что это «свое», у меня было с первого момента. В Союзе у меня были друзья, сотрудники, которые говорили на том же языке и выросли в тех же условиях, что и я, но я постоянно чувствовала себя «чужой». При обсуждении любых вопросов в любом коллективе — в институте, на работе, когда кто-то критиковал существующие порядки или кто-то хвалил их, я не считала себя вправе в полный голос вступить в этот разговор. Для меня это означало вмешиваться в чужие дела. Это чувство не зависело ни от характера отношений, ни от состава коллектива. Сказать, что у нас плохо, я себе позволить не могла. Я думаю, страшного ничего бы в этом не было, если бы я так сказала, но все-таки какая-то грань всегда оставалась. Здесь же я постоянно испытываю противоположное чувство — «все мое». Это дает радость, силы и уверенность. Я ощущаю, что я у себя дома, что я здесь такая же, как все, все такие же, как я. Я вправе и обсуждать, и вмешиваться, и решать, насколько это возможно, все вопросы. В этом и состоит для меня понятие «дома». В том, что у нас у всех одни заботы, одни проблемы, общие радости, общие огорчения. Я не хочу уходить ни от каких сторон жизни. Очень важно еще то, что здесь мы не абстрактно рассуждаем о каких-то проблемах, а непосредственно принимаем участие в их решении.