Преломив хлеб и благословив трапезу, Тихик удалился в свой покой, чтобы поужинать в одиночестве, как того требовал заведенный порядок. Тут его одолели новые сомнения, так что кусок не шел в горло и постная похлебка долго оставалась нетронутой вместе с ломтем просяного хлеба и деревянной ложкой. Он поразился, что не познал самого себя. Правда, и прежде — до того, как он препоясался поясом познания, — ему случалось ощутить дьявола и в уме, и в сердце своем, но только лишь на мгновение, поскольку весь день он сновал туда-сюда и работал наравне с прочими, а вечером от усталости вмиг забывался сном. Кроме того, возвышенные мечтанья, в которых ему и К ал омеле предстояло наслаждаться вечной любовью на небесах, несовместны с плотскими желаниями. Да и некому было тогда взять на себя заботу о спасении душ. Ныне же он в ответе за их спасение, а коль скоро он взял это на себя, значит, он должен бдеть и над собственной душой. И поскольку он более не изнуряет свое тело трудом, а оно молодо и полно сил, вот дьявол и обольщает его.

"Пост надобен, строжайший пост! — говорил он себе, облокотясь о стол и обхватив ладонями взлохмаченную голову. — Однако поможет ли пост?.. Господи, только в проклятии твоем все спасение, но ведь Совершенный я ныне, не подобает мне трудиться в поле. И еще спасение — в неведении, но для меня уже поздно, поздно! Не просвещен я обучением, еле-еле разбираю по слогам, но благодаря службе моей и тяготам, испытанным подле князя, благодаря прежним обязанностям в общине и прирожденному недоверию и хитрости многое я успел узнать о человеке, и есть опасность, что знание и собьет меня с панталыку…"

Чувствуя, что в этот вечер он столкнулся с чем-то неодолимым, угнетавшим его разум, Тихик попробовал взглянуть на себя со стороны, глазами своей паствы, но тщетно. Он видел себя то рабом князя, то верным, услужающим другом, а едва обращался он к новому своему обличью, как его вытеснял образ князя. Отчего же проклятый Сибнн не выходит из головы? Оттого ли, что в сердце затаилась похоть, а образ черного князя вызывает мысль о дьяволе? Или же представление о Совершенном и владыке неминуемо связывается с бывшим его господином, которого он ненавидел, но страшится еще и теперь?

"Спаси и помилуй мя, господи!" — воскликнул Тихик и преклонил колена для молитвы, но разверстые уста не издали ни единого звука. В памяти вновь всплыла Ивсула. Она смотрела на него своими козьими глазами, на губах играла манящая улыбка, и он опять ощутил прикосновение ее тонких пальцев, как это было во время моленья, когда все брались за руки. Ее образ и это ощущение слились в нечто сладостно-нежное, ангельское, так что уже и не разобрать было, где тут дьявол и где ангел.

"Сгинь, сатана!" — простонал Тихик, но сатана не исчезал. Он заменил образ Ивсулы образом Благуны, а затем перед Тихиком возник отец Сильвестр. Покойный владыка с презрением смотрел на него и смеялся. У Тихика мелькнула мысль, что следует оскопить себя. С давних пор помышлял он об этом средстве побороть дьявола, но, по слухам, многие после оскопления впадают в слабоумие. И разве господь вознаградит такого скопца наравне с неоскопленным христианином, который устоял перед искушением? Быть может, вместо престола уготован скопцам обычный стул или осуждены они только на перерождения, всегда бесплодные…

Впервые за тридцать лет жизни Тихик уразумел, что существуют запутаннейшие вопросы и что дьявол могуществен. Он долго молился, прочел вслух все молитвы одну за другой (если кто пройдет мимо покоя, пусть слышит, чем занят Совершенный) и лишь на рассвете, истощив последние силы, отринул всякий помысел об оскоплении, отложил на другой раз заботу о спасении своей души, взял палку, поставил перед собой и, начав с самого низу, стал перехватывать ее то левой, то правой рукой, каждый раз произнося имя то Благуны, то Ивсулы. Отождествив палку с волен божней, он ей передоверил решение — кого из сестер приблизить к себе. И хотя остался еще свободный кончик, который можно было перехватить, Тихик не стал этого делать, сочтя, что места недостаточно, но еще и потому, что в таком случае ему бы вышло приблизить Благуну…

Выдавались у Назария счастливые часы, когда земля представлялась ему дивной картиной, а небо — исполненным великих чудес, непостижных разуму. Тогда ему казалось, что глаза его различают в природе богоосиянные зори, душа ощущает присутствие бога, а мысль обьемлет все мироздание. Обостренным слухом Назарий улавливал тайну и в реве диких зверей, и в песне птиц, и во всем проницал он глубоко скрытый смысл.

Вечерами, лежа в своей убогой землянке, прислушиваясь к голосам и смеху, которые разносились по селению, или же к шепоту ветра, Назарий предавался мечтаниям, бледные губы его улыбались, рука тянулась за кистью, и он в темноте мысленно писал что-то, зримое только ему самому.

Вселенная была океаном красок и звуков, и Назарий словно бы плыл в этом океане, всегда настороже, чтобы не пропустить ни одно из тех чудес, которые совершались вокруг. Голубой простор и снежные шапки горных вершин, тени, менявшиеся от движения солнца, вселяли в его сердце нежную радость и побуждали молитвенно склонять голову. За смешением страстей, недовольства, пороков и злобы, что читал он на лицах, Назарий видел живой трепет души, измученной и жаждущей любви. И тот, на ком останавливался его взор, уносил в себе улыбку художника и долго не мог забыть его глаз. Худой и бледный, Назарий излучал кроткий свет, он сопутствовал ему подобно тени, и кое-кто смутно догадывался, что художник наделен скрытой внутренней силой, которой нет названия. И злыдари, и страдальцы рады были повстречать его, увидать его ласковую улыбку, потому что она вливала в душу радость и всепрощение. Даже Быкоглавый, всегда суровый и насупленный, не мог устоять перед искушением повидать Назария, услышать его приветствие, а еретик с рваной губой не опасался, что Назария отвратит безобразная усмешка на его изуродованном лице.

Назария любили, как любят незлобивое дитя, и никто не сознавал, сколько сипы в такой любви. Подобно Тихику, все полагали, что Назарий лишен той грубой силы, которой они привычно противостояли изо дня в день, чтобы в борении с ней победить или покориться.

На взгляд женщин, Назарию недоставало мужественности, нежная его красота не привлекала их, и они улыбались ему, не вкладывая в улыбку любовных желаний и не испытывая стыдливости. Только старухи прислушивались к его словам и озабоченно качали седыми головами, потому что женщины задумываются о душе и смерти лишь после того, как увянет тело.

Всякий день, пока он писал таро, мужчины и женщины приходили смотреть, как возникают на стене дивные образы архангелов, серафимов и грешников, седьмое небо, Страшный суд — все, что они смутно представляли себе по еретическим книгам и проповедям. Под завораживающим действием красок и Красоты с ее тайнами в их представлениях стерлось различие меж седьмым небом и адом. Озаренное славой Саваофовой, седьмое небо было не более притягательно, чем огненные краски Страшного суда и зеленовато-серые отсветы на могучей фигуре Сатанаила. Седьмое небо внушало страх образом бородатого величественного Саваофа, на чей суд человеку предстояло явиться, а преисподняя ужасала рогатыми чертями, змеями, свиньями, козлами и черепахами в душах грешников. Поразмыслив над этими изображениями, человек чувствовал, что ум у него раздваивается, и бог уже представлялся таким же насильником и тираном, что и дьявол. Сердце мучительно сжималось, потому что каждый ощущал и сладость греха, и влечение к добродетельному покою души. Так не погибло, а дало росток семя сомнения, богоборчества и бунта, ибо всякое раздвоение в человеке есть боль…

Желая проверить действие своего искусства, Назарий зорко всматривался в еретиков, и такие же, как у них, мысли и чувства мучили и его…