Забыв о существовании соседки, Кристоф присел рядом с нею у края ложи: он не отрывал взгляда от прекрасной актрисы, имени которой не знал. Но зрители, не затем явившиеся сюда, чтобы слушать никому не ведомую артистку, не обращали на нее никакого внимания: хлопать они решались только тогда, когда на сцену выходил Гамлет женского пола. А Кристоф каждый раз взрывался и обзывал их «ослами» — шепотом, который можно было расслышать в десяти шагах.

Кристоф вспомнил о своей соседке, лишь когда упал занавес и начался антракт; видя, что она все еще дичится, он усмехнулся и подумал, что, вероятно, испугал ее своими выходками. И Кристоф не ошибся: молодая девушка, с которой случай свел его на несколько часов, отличалась почти болезненной застенчивостью; предложение Кристофа она приняла лишь потому, что в ту минуту была во власти необычайного, восторженного возбуждения. У нее сразу же явилось желание как-нибудь отделаться от незнакомца, под каким-нибудь предлогом убежать. Но она еще больше смутилась, когда почувствовала, что вызывает всеобщее любопытство; и ее тревога только возрастала оттого, что там, позади (куда она не отваживалась оглянуться), все громче раздавались глухие проклятия и ропот соседа. От такого соседа можно было ожидать всего; и когда он подсел к ней, она застыла от ужаса: каким еще сумасбродством он ее удивит? Ей хотелось провалиться сквозь землю. Молодая девушка инстинктивно отодвигалась: она боялась прикоснуться к Кристофу.

Но все эти страхи исчезли, когда наступил антракт и она услышала добродушный голос:

— Что, неприятный вам попался сосед? Уж вы меня извините.

Она подняла глаза и увидела ту самую добрую улыбку, которая решила дело, когда Кристоф предложил ей билет.

Он продолжал:

— Я не умею таить про себя свои мысли… И, кроме того, всему есть мера!.. Эта женщина… она же старуха!

Его опять передернуло от отвращения.

Она улыбнулась и почти шепотом сказала:

— И все-таки это прекрасно.

Он заметил ее акцент и спросил:

— Вы иностранка?

— Да.

Он взглянул на ее простенькое платье.

— Учительница?

Девушка покраснела.

— Да, — ответила она.

— Откуда же вы родом?

— Я француженка.

Он жестом выразил удивление.

— Француженка? Ни за что не подумал бы.

— Почему же? — спросила она застенчиво.

— Вы такая… серьезная! — сказал он.

(Она подумала, что в его устах это звучит не очень-то большой похвалой.)

— Есть среди нас и серьезные, — отозвалась девушка, совсем сконфузившись.

Кристоф смотрел на ее открытое лицо с выпуклым лбом, маленьким прямым носом, нежным подбородком и впалыми щеками в рамке каштановых волос. Он смотрел и не видел ее: мысли его были заняты прекрасной актрисой. Он повторил:

— Вы француженка — это любопытно!.. Вы, значит, землячка Офелии? Трудно поверить.

После короткого молчания Кристоф добавил:

— Как она хороша!

Он не заметил, что тем самым проводит нелестное для своей соседки сравнение. Незнакомка очень хорошо это уловила; но она не рассердилась на Кристофа, так как была с ним согласна. Он попытался узнать некоторые подробности об актрисе, но ничего не узнал: по-видимому, незнакомка была далека от театральной жизни.

— Должно быть, вам приятно послушать французскую речь? — спросил он.

Кристоф сказал это просто так, но, видимо, задел самую чувствительную струну.

— Ах! — ответила девушка с поразившим его выражением искренности. — Это для меня такая радость! Я просто задыхаюсь здесь.

На этот раз он всмотрелся в нее пристальнее: она незаметно сжала руки и потупилась, но тут же подумала, что слова: ее могли прозвучать оскорбительно.

— Ох, извините, — сказала девушка, — я сама не знаю, что говорю.

Он весело рассмеялся.

— Не извиняйтесь! Вы даже не подозреваете, насколько вы правы. Не надо быть французом, чтобы задыхаться здесь. Уф!

Кристоф расправил плечи и глубоко вдохнул в себя воздух.

Но девушка устыдилась нечаянного признания и окончательно ушла в себя. К тому же она заметила, что из соседних лож следят за их разговором; Кристоф тоже это заметил и вскипел. Их беседа прервалась; так как антракт еще не кончился, он вышел в фойе. Слова незнакомки отдавались у него в ушах, но он не слышал их: перед ним стоял образ Офелии. В следующих актах она окончательно покорила его, и когда красавица актриса дошла до сцены безумия и запела печальную песенку любви и смерти, голос ее прозвучал так трогательно, что Кристоф еле справился со своим волнением — он почувствовал, что вот-вот заревет, как теленок. Злясь на себя за проявление слабости (по его мнению, непозволительное для настоящего художника) и не желая привлекать к себе внимание, он быстро вышел из ложи. Коридоры и фойе были пусты. Взбудораженный Кристоф сбежал по лестнице и сам не помнил, как очутился на улице. Ему нужна была ночная прохлада, хотелось широко шагать по темным, безлюдным улицам. Очнулся он только на берегу канала, — он стоял, облокотившись на парапет, и смотрел на безмолвную воду, по темной поверхности которой пробегали блики от фонарей. И то же было в его душе: неясный свет, трепет. Вглядываясь, он видел там только отблески великой радости, пробегавшие по поверхности. Зазвонили куранты, но он уже не смог бы вернуться в театр и дослушать пьесу. Быть свидетелем торжества Фортинбраса? Нет, этим его не заманишь… Да и хорошо торжество! Кто позавидует такому победителю? Кто согласится быть на его месте, уже наглядевшись досыта на все мерзости жестокой и нелепой жизни? Вся драма — грозный обвинительный акт против жизни. Но вся она заряжена такой могучей жизненной силой, что страдания переплавляются в радость и самая горечь опьяняет.

Кристоф возвратился домой, уже не думая о незнакомой девушке, которую он покинул в ложе, не узнав даже ее имени.

На следующее утро он разыскал актрису в третьеразрядной гостинице, куда ее водворил, вместе с остальной труппой, импресарио, между тем как великая артистка устроилась в лучшем отеле города. Его ввели в маленькую, убого обставленную приемную, где на крышке открытого рояля стояла неубранная посуда, валялись шпильки и потрепанные, засаленные ноты. В смежной комнате звонко распевала Офелия, точно ребенок, который радуется, что можно пошуметь. Она замолчала, когда ей доложили о госте, и весело спросила, нисколько не смущаясь тем, что голос ее слышен в соседней комнате:

— Что этому господину угодно? Как его зовут?.. Кристоф… Кристоф… Как? Кристоф Крафт? Ну и фамилия!

(Она повторила ее раза три, сильно раскатывая букву «р».)

— Точно ругательство…

(Она произнесла какое-то ругательство.)

— Молодой он или старый?.. Интересный?.. Хорошо, иду.

Она снова принялась напевать:

Актриса обшарила весь номер, проклиная куда-то запропастившуюся в этом хаосе черепаховую шпильку. Она начинала терять терпение, бранилась, шумела. Кристоф, не видя ее, мысленно представлял себе все ее движения и смеялся про себя. Наконец шаги приблизились, дверь с шумом распахнулась, и появилась Офелия.

Она была полуодета, в халате, который она то и дело запахивала, с обнаженными руками, выглядывавшими из широких рукавов; на лоб и глаза в беспорядке свисали локоны. Эти красивые карие глаза смеялись, смеялся рот, смеялись щеки, на подбородке смеялась очаровательная ямочка. Она заговорила прекрасным, певучим, низким голосом, небрежно извиняясь перед гостем за свой вид. Она знала, что извиняться незачем и что он может быть только благодарен ей. Она было подумала, что это журналист, явившийся для интервью. Услышав, что гость пришел по собственному желанию, плененный ее игрой, она не только не выразила разочарования, но пришла в восторг. Она действительно была очень славная, любила нравиться и не старалась это скрывать: приход Кристофа и впечатление, которое она произвела на него, восхитил актрису (еще не избалованную комплиментами). Она была так естественна во всех своих движениях и повадках, даже в своем невинном тщеславии и в простодушном желании нравиться, что Кристоф ни минуты не испытывал стеснения. Они тотчас почувствовали себя старыми друзьями. Он кое-как болтал на ломаном французском языке, она — по-немецки; не прошло и часу, как они поведали друг другу все свои тайны. Она и не думала выпроваживать его. Эта здоровая и веселая, умная и порывистая южанка умерла бы от скуки среди своих недалеких товарищей в чужой стране, без знания языка, если бы ее не выручала врожденная жизнерадостность, и она обрадовалась человеку, с которым можно было поговорить. А для Кристофа было невыразимым благом встретить в своем городе, среди ограниченных и лицемерных мещан, эту вольную дочь юга, полную жизненных сил, как ее народ. Он еще не знал, как много напускного в таких характерах, у которых, в отличие от его сородичей — немцев, все, что в сердце, выставляется наружу, а иногда выставляется и то, чего там нет. Но она была, по крайней мере, молода, полна жизни; она говорила откровенно, напрямик то, что думала; она на все смотрела свободно, наивным и свежим взглядом; в ней чувствовался мистраль ее родины, разгоняющий любые туманы. Коринна была очень даровита: не обладая ни культурой, ни особенным умом, она чутьем и сердцем угадывала и сразу же влюблялась во все прекрасное и светлое, но через минуту уже весело хохотала. Разумеется, молодая актриса была кокетлива, умела играть глазами; она не прочь была показать свою чуть прикрытую полузастегнутым халатом грудь; она с удовольствием вскружила бы голову Кристофу. Но в этом участвовал только инстинкт. Расчета тут не было никакого; ей еще больше нравилось смеяться, весело болтать, дружить по-мужски, не стесняясь и не чинясь. Она посвятила Кристофа в закулисную жизнь театра, рассказала ему о своих мелких невзгодах, о вздорной обидчивости своих товарищей, о притеснениях со стороны Иезавели (так она называла великую актрису), которая не давала ей ходу. Кристоф жаловался ей на немцев; она всплескивала руками и возмущалась вместе с ним. Впрочем, это была добрая девушка, она ни о ком не хотела говорить плохо, что нисколько не мешало ей злословить всласть. Подсмеиваясь над кем-нибудь, Коринна упрекала себя в коварстве, но, как большинство южан, она была одарена трезвой и насмешливой наблюдательностью и никак не могла устоять перед соблазном набросать одним штрихом карикатуру. Она весело улыбалась бледными губами, открывавшими крепкие, как у щенка, зубы, и ее обведенные тенью глаза ярко блестели на чуть поблекшем от грима лице.