Он стал ненавистен множеству людей: прежде всего – собратьям по профессии, жрецам науки, чье самолюбие, интересы и ученый авторитет были задеты, затем вытесненным им соперникам и даже кое-кому из его сторонников, которым он беспощадно говорил правду в глаза, ибо не такой он был человек, чтобы платить за похвалы любезностями, и благодарность не принадлежала к числу его добродетелей. Он принимал все одобрения как должное, другим воздавал по заслугам – и только, а это было немного! К благодетелям он относился без всякого почтения – единственным исключением была Соланж. Никому никаких льгот! Таким образом, следовало ожидать, что нападки на него будут сильные, а защитников найдется мало. Филипп мешал маневрам тех, кто спекулировал на идеалах. Всякий раз, как возникала очередная организация благородных жуликов-филантропов, можно было не сомневаться, что он выступит против нее. Он с циничным удовольствием разоблачал хитрости добродетельных лицемеров. Это уже создало ему (sotto voce[52]) в почтенных кругах репутацию сумасброда анархиста, потрясающего основы. Эти шушуканья пока не дошли еще до публики, до страшного уха Пасквино – продажной прессы. Враги выжидали подходящего момента.

Eccolo![53] Теперь подвернулся очень удобный случай…

Произошел взрыв патриотического негодования. Вмешались газеты. Отголоски всеобщего возмущения дошли до парламента, и там были произнесены бессмертные речи в защиту прав бедняков на многочисленное потомство.

Несколько энтузиастов внесли проект закона, строго карающего всякую пропаганду, которая прямо или косвенно ратует за уменьшение народонаселения. Свободомыслящая пресса утрировала доводы Филиппа за ограничение деторождения и в своем изложении выдвинула на первый план мотив эгоистического наслаждения, умолчав о соображениях гуманности. Это дискредитировало все выступления Филиппа. Он обрел сторонников среди врагов общества. Своим противникам он отвечал на страницах одной крупной газеты, отвечал очень резко и прямо. Но в редакцию посыпались письма с протестами, и Филипп рисковал потерять эту трибуну. Он читал публичные лекции, выступал на бурных собраниях. Он атаковал своих врагов с такой же неистовой страстностью, как они – его. Они зорко следили за каждым его словом, ожидая, что какая-нибудь неосторожность Филиппа даст им в руки оружие и поможет его погубить. Но их суровый противник сдерживал свои порывы и не позволял увлечь себя ни на шаг за пределы того, что хотел сказать. Он завоевал себе громкое имя, вызвал восторги, насмешки, ненависть. В дыму сражений он дышал полной грудью.

Среди таких бурь мог ли он думать о Ноэми?

Ноэми спешила домой. Она припоминала первые встречи Филиппа и Аннеты, которые происходили у нее на глазах, и проклинала свою глупость и их коварство. Едва она очутилась в своей квартире, она дала волю бешенству.

То был настоящий смерч. В одно мгновение все было сметено им. Кто увидел бы сейчас Ноэми, в слезах, в судорогах отчаяния, тот с трудом узнал бы ее. Хорошенькое личико было искажено, она кусала и рвала носовой платок, произвела полный разгром среди бумаг на письменном столе мужа, сорвала злость на своей собачке, вздумавшей к ней ластиться, и на попугае, которого чуть не задушила… Конечно, она предусмотрительно заперлась на ключ: разыгрывать фурию можно было только при закрытых дверях, – ведь это ее не красило! Лицо приняло жесткое выражение, казалось постаревшим и измятым. Но, увидев себя в зеркале такой злющей и некрасивой, Ноэми не только не огорчилась, а испытала что-то вроде облегчения: это была своего рода месть Филиппу. Потом ей стало себя жалко, обидно за подурневшее лицо. Эта жалость растопила злобу, и Ноэми, свернувшись калачиком на ковре, громко зарыдала… Времени у нее оставалось немного – Филипп должен был скоро вернуться, и она спешила выплакаться до его прихода: захлебывалась, рыдала вдвое громче, судорожно и бурно… Она еще бушевала, но гроза шла на убыль. Незлопамятная собачонка подошла и лизнула хозяйку в ухо. Ноэми поцеловала ее, причитая, потом приподнялась, села на ковре, поглаживая ногу, и затихла. Она размышляла. Вдруг, приняв решение, она вскочила, отбросила волосы, свисающие ей на глаза, подобрала разбросанные по комнате вещи, привела в порядок бумаги на столе, затем старательно напудрила и подкрасила лицо, оправила платье и стала ждать.

Филиппа она встретила спокойно и ласково. Она сначала испробовала простейшее оружие. В разговоре с невинным видом ловко вставила несколько гадостей о ненавистной сопернице. Сладеньким голоском сделала два-три каверзных замечания об Аннете. Об ее внешности, разумеется. Ноэми считала, что нравственные качества – дело второстепенное: душа душой, а любовьто все-таки поддерживается влечением к телу! Ноэми была великая мастерица выискивать в красоте других женщин изъяны, которые, когда их тебе укажут, уже невозможно забыть. На этот раз она превзошла себя: ведь показать соперницу ее любовнику в отталкивающем виде – задача увлекательная, что и говорить!

Филипп выслушал, но и глазом не моргнул. Ноэми переменила тактику.

Стала защищать Аннету, опровергая людские толки, восхвалять ее добродетели (такие похвалы ни к чему не обязывают). Она хотела вызвать Филиппа на разговор, заставить его выдать себя, завлечь его в расставленную ловушку. Но к похвалам ее, как и к злословию, Филипп отнесся равнодушно.

Она пустила в ход кокетство и заигрывания, пыталась разжечь в Филиппе ревность, со смехом пригрозив, что, если он ее когда-нибудь обманет, она ему отплатит с лихвой. Филипп даже не усмехнулся и, сославшись на какое-то дело, собрался уходить.

Тут Ноэми снова вышла из себя. Она крикнула, что знает все, что ей известно о его связи с Аннетой. Она грозила, бранилась, умоляла, твердила, что покончит с собой. Филипп только плечами пожал и, не говоря ни слова, шагнул к двери. Она побежала за ним, схватила его за плечи, заставила обернуться и, глядя ему в глаза, не своим голосом спросила:

– Филипп! Ты меня больше не любишь?..

Он посмотрел ей в лицо:

– Нет! И вышел.

Ноэми совсем обезумела. В течение нескольких часов она была как в бреду. Она перебирала всевозможные способы мщения, один нелепее и страшнее другого. Убить Филиппа. Убить Аннету. Убить себя. Осрамить Филиппа.

Оклеветать Аннету. Изувечить ее. Облить серной кислотой… О, какое это будет наслаждение – обезобразить ее!.. Задеть ее честь. Заставить ее страдать из-за сына. Написать и разослать анонимные письма… С лихорадочной поспешностью Ноэми нацарапала несколько строк, разорвала письмо, начала снова, опять разорвала… Она способна была поджечь дом…

Но ничего такого она не сделала, постепенно успокоилась, собралась с силами. И пустила в ход гениальную изобретательность влюбленной женщины.

Она поняла, что с Филиппом ей ничего не сделать… Когда-нибудь она отомстит ему за все!.. Но сейчас он неуязвим. Значит, надо приняться за Аннету. И Ноэми отправилась к Аннете.

Она еще не знала, что будет делать, но была готова на все. Положила в сумочку револьвер. Дорогой придумывала всякие сцены, но потом от них отказывалась. Инстинктом предугадывала ответы Аннеты и применительно к ним исправляла свой план, а потом, в последний момент, вдруг совершенно изменила его. Ярость захлестывала ее, когда она, почти бегом, задыхаясь, поднималась по лестнице к Аннете. Сквозь ткань сумочки она судорожно сжимала револьвер. Но когда дверь открылась и она очутилась лицом к лицу с Аннетой; ей сразу стало ясно: один жест, одно резкое слово с ее стороны – и раздраженная Аннета еще неумолимее встанет на защиту своей любви.

Злость Ноэми мгновенно испарилась. Красная и запыхавшаяся от быстрой ходьбы, она со смехом бросилась обнимать Аннету. Удивленная этим вторжением, смущенная ее нежностями, Аннета проявляла сдержанность. Но неожиданная гостья, войдя, сразу без Уремоний прошла в спальню. Быстрым взглядом удостоверившись, что Филиппа там нет, она уселась на ручке кресла и засыпала ласковыми словами Аннету, с натянутым видом стоявшую перед ней. Не переставая болтать, Ноэми одной рукой даже обняла Аннету за талию, другой теребила ее косынку. И неожиданно залилась слезами… В первый момент Аннете показалось, что это тоже игра… Но нет! Ноэми расплакалась не на шутку, это были настоящие слезы…