У Марка была своя трагедия. У ребенка, который растет один, без братьев и товарищей, достаточно досуга, чтобы блуждать в погребах жизни.

А погреба Ривьеров были глубоки и обширны. Мать и сын могли бы там встретиться, но они не видели друг друга. Нередко, думая, что они очень далеко друг от друга, они шли рядом, минуя один другого, потому что оба брели в потемках, с завязанными глазами: Аннете мешал видеть демон страсти, все еще владевший ею, мальчику – эгоизм, естественный в его возрасте. Но Марк был еще только у входа в пещеру и не искал выхода, как искала его Аннета, натыкаясь на стены. Он притаился на одной из первых ступенек и грезил о будущем. Еще неспособный понять жизнь, он уже творил ее в мечтах.

Ему не пришлось далеко идти, он скоро наткнулся на страшную стену, перед которой душа человеческая встает на дыбы, объятая ужасом: он увидел близко смерть. Стена эта росла, а болезнь ее опоясывала. Тщетно было искать выхода. Стена была сплошная – ни единого просвета. Не было надобности говорить Марку, что тут стена: он тотчас почуял ее в темноте и зафыркал, как лошадь, весь ощетинившись. Он ни с кем не говорил о смерти, и никто не говорил ему о ней. Все как будто условились молчать об этом.

Аннета, как все нынешние молодые женщины, была плохим педагогом. Когда она еще была молоденькой девушкой, она слышала вокруг много разговоров о педагогике и сама охотно с усиленной серьезностью рассуждала о ней, придавая методам воспитания гораздо больше значения, чем матери прежних времен, растившие детей вслепую. Но когда у нее родился ребенок, она оказалась безоружной против тысячи и одной неожиданностей, преподнесенных ей жизнью, и во многих случаях не знала, на что решиться. Она строила теории, но не применяла их или отвергала после первых же опытов, и в конце концов, положившись на инстинкт, предоставила всему идти своим чередом.

Религия была одним из тех вопросов, которые особенно ее заботили: она не знала, как практически решить его для своего ребенка. Большинство подруг ее юности, девушки из богатой республиканской буржуазии, были воспитаны религиозными матерями и нерелигиозными отцами, но не страдали от столкновения двух мировоззрений: в светском обществе они отлично уживаются, как и многие другие противоречия, ибо здесь ни одно чувство не имеет третьего измерения. Аннета тоже ходила в церковь – по обязанности, как в лицей. К первому причастию она готовилась, точно к экзамену, добросовестно, но без всякого душевного волнения. Торжественные богослужения, на которых она присутствовала в церкви их богатого прихода, были в ее глазах чем-то вроде светских развлечений. Порвав со своей средой, она забросила и все религиозные обязанности.

Современное общество (а церковь – одна из его опор) сумело так извратить и опошлить великие человеческие чувства, что Аннета, хранившая в душе сокровища веры, которых с избытком хватило бы на сотню святош, считала себя неверующей. Было это потому, что она отождествляла религию с бормотанием молитв и устарелой экзотикой церковных обрядов. Религия была роскошью для богачей и утешительным обманом для глаз и сердец бедняков, утверждающим существующий порядок, а следовательно, их нищету.

С тех пор как Аннета перестала ходить в церковь, она ни разу не ощущала в этом потребности. Она не сознавала, что ее страстные порывы, самобичевания, бурные разговоры со своей совестью – это те же богослужения.

Она не хотела внушать своему сыну то, без чего сама прекрасно обходилась. Быть может, у нее и не возник бы даже этот вопрос, если бы (какой парадокс!) его не подняла Сильвия. Да, Сильвия, которая была не религиознее парижского воробья и в то же время не считала бы себя порядочной замужней женщиной, если бы дело обошлось без благословения церкви. И она находила неприличным, что Аннета не крестила сына. Аннета была другого мнения, но все-таки согласилась сделать это, чтобы Сильвия могла стать крестной матерью Марка, – и больше об этом не думала. Так обстояло дело, пока не появился Жюльен. То, что Жюльен был верующий и соблюдал все обряды, не сделало верующей Аннету, но внушило ей некоторое уважение к этим обрядам, и она задумалась над вопросом, которому до тех пор не придавала значения: что делать с Марком? Посылать его в церковь? Учить тому, во что она не верила сама? Она задала этот вопрос Жюльену, и он возмутился. Он стал горячо убеждать ее, что ребенку надо открыть божественные истины.

– Но если для меня это не истины? Значит, я должна лгать, когда Марк начнет задавать мне вопросы?

– Нет, не лгать, но не мешать ему веровать, потому что это нужно для его блага.

– Нет, обман не может быть для него благом! И, когда он узнает, что я его обманывала, сможет ли он меня уважать? Не вправе ли он будет упрекать меня? Он перестанет мне верить, и, как знать, не помешает ли эта навязанная ему религия его дальнейшему разумному развитию?

Тут Жюльен насупился, и Аннета поспешила переменить разговор.

Но как же все-таки быть? Ее друзья, протестанты, советовали ей заставить Марка изучать все религии, и пусть сам выбирает, когда ему минет шестнадцать лет! Аннета хохотала: какие странные понятия о религии! Как будто это предмет, по которому сдают экзамен.

Ока так ничего и не решила. Гуляя с Марком, заходила в церковь, садилась в уголке, и они любовались лесом уходящих ввысь каменных колонн, бликами света, просачивавшегося в эту чащу сквозь цветные стекла, взлетом сводов и белыми хорами. Они наслаждались тихим, монотонным пением.

Здесь душа словно омывалась в грезах и сосредоточенности…

Марку, пожалуй, нравилось сидеть так, держа мать за руку, слушать и тихонько перешептываться с нею. Было тепло, уютно, почти сладострастное блаженство разливалось по телу…

Да, если бы это продолжалось не слишком долго! Ему быстро надоедала дремотная, разнеживающая тишина. Он испытывал потребность двигаться, он думал о конкретных вещах. Мозг его работал: наблюдал, подмечал. Марк видел, что все в церкви молятся, а его мать – нет. И делал выводы про себя, не высказывая их вслух. Он вообще задавал вопросы редко, гораздо реже, чем другие дети: он был очень самолюбив и боялся, что его сочтут глупым.

Но однажды он все-таки спросил:

– Мама, что такое бог? Аннета ответила:

– Не знаю, милый.

– Так что же ты знаешь? Она засмеялась и притянула его к себе:

– Вот, например, знаю, что люблю тебя.

Ну, это для Марка была не новость, ради этого не стоило ходить в церковь!

Натура у него была не очень впечатлительная, и он не имел ни малейшей склонности ко всем тем смутным волнениям сердца, которыми тешатся «эти женщины». Аннета чувствовала себя совершенно счастливой, когда ее мальчик был с нею, когда ей не очень докучали материальные заботы и удавалось урвать час от неотвязных трудов. Ей незачем было искать бога далеко – он был в ее сердце. Марк же мог бы сказать о себе, что у него в сердце только он, Марк, а все остальное – чепуха. Он требовал, чтобы все было ясно и точно. Кто такой этот бог в конце концов? Это тот человек, что стоит перед алтарем в чем-то похожем на женскую юбку и золоченом нагруднике? Или привратник у входа, с тростью, в коротких штанах и чулках, обтягивающих икры? Или намалеванные на стенах церкви люди – по одному в каждом приделе, – которые сладко улыбались, точь-в-точь как те дамы лизуньи, которых он терпеть не мог?

– Мама, уйдем!

– Почему? Разве тут нехорошо?

– Хорошо… Но пойдем домой!

Однако что же такое бог?.. Марк больше не приставал с этим вопросом к матери. Когда взрослые признаются, что они чего-нибудь не знают, значит это их не интересует… И Марк самостоятельно продолжал свои изыскания.

Слышанные не раз слова молитвы: «Отец наш небесный» (такое местопребывание казалось уже в те времена сомнительным наиболее развитым мальчикам, ибо небесам предстояло стать для них новой ареной спорта). Библия, которую он перелистывал с равнодушным любопытством, как всякие другие старые книги, вопросы, с небрежным видом заданные взрослым, и подхваченные на лету ответы: «Бог – это невидимое существо. Он создал мир…» Вот как!..