Она не скрывала своей холодности. Аннета продолжала говорить с ней спокойно и непринужденно, как равная с равной, что теперь было уже совсем неуместно, и г-жа Абрагам, чтобы ее «осадить» и напомнить о разнице в их положении, объявила, что по совести не может никуда ее рекомендовать.

Аннета вскипела и уже готова была вслух высказать свое возмущение, но гнев ее быстро утих, сменившись презрением. Ее вдруг охватило ребяческое желание созорничать, как когда-то, – так и подмывало поиздеваться над начальницей. Она сказала, вставая:

– Во всяком случае, не забудьте обо мне, если вздумаете ввести в коллеже курс новой морали!

Огорошенная этой явной дерзостью, г-жа Абрагам посмотрела на нее и ответила сухо:

– Нам достаточно старой.

– Ну, ее не мешало бы немного расширить!

– А что именно вы хотели бы включить?

– Сущий пустяк, – спокойно ответила Аннета, – искренность и человечность.

Госпожа Абрагам, задетая за живое, отпарировала:

– И, разумеется, право на свободную любовь?

– Нет, право иметь ребенка.

Выйдя от г-жи Абрагам, Аннета пожала плечами при мысли о своей бесполезной браваде. Какая глупость!.. К чему наживать себе врагов?.. Все-таки она невольно рассмеялась, вспомнив сердитую физиономию противницы.

Женщина не может отказать себе в удовольствии посрамить другую женщину.

Впрочем, эта другая, г-жа Абрагам, сменит гнев на милость, как только она, Аннета, отвоюет себе положение в обществе. А она его отвоюет!

Аннета побывала и в других учебных заведениях, но нигде не оказалось свободных вакансий. Не было их только для женщин. Латинские демократии созданы для мужчин. Иногда они включают в свои программы феминизм, но относятся к нему недоверчиво. Мужчины ничуть не торопятся дать оружие в руки своим соперницам – женщинам, которые и сейчас еще, на заре XX века, остаются угнетенными. Но такое положение скоро изменится благодаря стойкости женщин Севера. Только под нажимом общественного мнения всех других стран у нас скрепя сердце согласятся признать трудящуюся женщину, которая хочет пользоваться всеми правами.

В двух-трех местах Аннета могла бы получить постоянную работу, если бы этому не помешала ее щепетильность. Там готовы были закрыть глаза на ее двусмысленное положение, если бы она сама захотела дать какое-нибудь правдоподобное объяснение: сказать, что она вдова или разведена. Но Аннета из какой-то нелепой гордости в ответ на вопросы говорила правду. И после нескольких неудач она больше не обращалась в коллежи. Не пошла она и в университет, хотя оставила там по себе добрую память и нашла бы людей, достаточно свободомыслящих, которые не осудили бы ее и помогли найти работу. Но Аннета боялась новых обид. Она была еще новичком в царстве нищеты. Гордость ее не успела натереть себе мозоли…

Начались поиски частных уроков. Аннета не хотела ни о чем просить знакомых из буржуазного круга, предпочитая скрывать от них свои невзгоды. Она обратилась к нелегально существовавшим тогда в Париже конторам по найму – вернее сказать, по эксплуатации. Но Аннета была недостаточно ловка, не умела показать себя с выгодной стороны. Она держалась надменно, сердила людей своей разборчивостью: позволяла себе привередничать, вместо того чтобы соглашаться на любую работу, как множество несчастных женщин, которые, не запасшись достаточным количеством рекомендации и дипломов, готовы обучать чему угодно и работать с утра до вечера за жалкие гроши.

Наконец через заказчиц Сильвии Аннета получила несколько уроков с иностранками. Она учила говорить по-французски американок, которые были с ней любезны, предлагали иной раз прокатиться в экипаже, но платили до смешного мало и даже не понимали, что следует платить дороже. Они, не задумываясь, платили сто франков за пару ботинок, а Аннета получала у них всего один франк за урок (в то время нетрудно было найти преподавательницу, которая брала и по пятьдесят сантимов!)… Аннета, хотя и не имела возможности выбирать, вначале не соглашалась на такую постыдно низкую оплату, но после долгих поисков не нашла ничего лучшего. Зажиточная буржуазия готова тратить сколько угодно на обучение своих детей в привилегированных школах, так как эти затраты делаются на глазах у общества, зато домашних учителей она гнусно эксплуатирует. Ведь этого никто не узнает, и тут имеешь дело с людьми обездоленными, которые не станут артачиться: один откажется, так на его место найдется десяток других, которые будут умолять, чтобы их взяли.

Одинокой и неопытной Аннете трудно было защищаться, но она обладала практической жилкой Ривьеров, а гордость не позволяла ей соглашаться на унизительные условия, на которые шли другие. Аннета была не из тех кротких овечек, которые охают да вздыхают, но соглашаются. Она не охала – и не соглашалась. И, сверх ожидания, такая тактика имела успех. Люди трусливы. Аннета говорила «нет» с высокомерным спокойствием, которое делало невозможным всякий торг. С ней не смели обходиться так, как с другими, и предлагать мизерную плату. Но и ей платили немногим больше. Приходилось тяжко трудиться, чтобы прокормить себя и сына. Ученики ее жили далеко и в разных концах города, а в Париже тогда еще не было ни автобусов, ни метро. К вечеру у Аннеты ныли ноги. Ботинки от такой ходьбы быстро снашивались. Но у нее было крепкое здоровье, и ей доставляло удовлетворение то, что она сама зарабатывает свой хлеб. Этот труд ради куска хлеба был для Аннеты интересным и новым переживанием. Всякий раз как она выходила победительницей из столкновения с эксплуататорами, она бывала очень довольна своим днем, подобно тем игрокам, что радуются выигрышу, забывая о ничтожности ставки. Она училась узнавать людей. То, что она видела в них, не всегда радовало глаз. Но в жизни все надо узнать! Ока познакомилась с миром безвестного труда. Правда, сближения настоящего, глубокого не было, ибо если богатство разобщает людей, то и бедность разобщает их не меньше. Каждый поглощен своим трудом и заботами. И каждый видит в другом не столько товарища по несчастью, сколько конкурента, отнимающего у него какую-то долю благ земных.

Такое чувство Аннета замечала в женщинах, с которыми ей приходилось конкурировать, и оно ей было понятно: ведь по сравнению с этими женщинами она могла считаться счастливицей. Если она и работала, чтобы не быть сестре обузой, то все же у нее была сестра, и ей не грозили ужасы нищеты. Она не испытывала лихорадочной неуверенности в завтрашнем дне. Ребенок был ей утехой в жизни, и никто не покушался отнять его у нее. Как же можно было сравнивать ее судьбу с судьбой хотя бы той женщины, историю которой ей довелось узнать, – учительницы, уволенной за то, что она, как и Аннета, имела смелость стать незамужней матерью? Правда, вначале ее терпели на службе, поставив условием, чтобы она скрывала, что у нее есть ребенок. Она была сослана, как опальная, на работу в деревенскую глушь и вынуждена была расстаться со своим малышом. Но когда он заболел, она не выдержала и помчалась к нему. Тайна ее открылась, и добродетельные жители деревни стали грубо издеваться над ней. А университетское начальство, разумеется, санкционировало «приговор народа», вышвырнув на улицу мать с ребенком как нарушителей кодекса морали. Вот у кого Аннете приходилось отбивать жалкий кусок хлеба! Она не предлагала своих услуг там, где домогалась работы эта женщина. Но ее всегда предпочитали другим именно потому, что, меньше нуждаясь в работе, она не гналась за ней так настойчиво, как они. Люди не уважают тех, кто голоден. И несчастные, остававшиеся за бортом, видели в Аннете захватчицу, которая их обкрадывает. Они сознавали, что несправедливы к ней, но, когда человек сам является жертвой несправедливости, ему надо на ком-нибудь выместить обиду. Аннета наблюдала теперь самую страшную борьбу, борьбу трудящихся не с природой, не с обстоятельствами, не с богачами, чтобы вырвать у них кусок хлеба, – нет, борьбу тружеников между собой, вырывание друг у друга крох, падающих со стола богачей или скаредного Креза-государства… Вот что делала тяжкая нищета! А для женщин она была еще тяжелее, в особенности для женщин того времени, еще не сплотившихся: они вели между собой войну первобытных дикарей, один на один. Вместо того, чтобы объединить свои силы, они их дробили…