— Мама?

Кади задумчиво наращивала чулок: он был сер, как овца, и даже пах овцой.

— Снова поет, — сказала Саале тихонько.

— От какой болезни умерла твоя мама? — спросила Кади.

— Я не знаю, — ответила Саале.

— А что врачи говорили?

— Врачей не звали.

— Ни разу?

Саале покачала головой.

— Но почему?

Спицы замерли в руках Кади.

— Мама не велела.

Саале лежала на молодой траве, лицом к небу. Ее черное платье притягивало солнце, а по ногам в черных чулках бегали красные муравьи.

Саале думала о смерти матери.

…В последние дни мама принимала только воду. Лицо ее стало гладким, маленьким и желтым. Поначалу в утренние часы, когда Саале была в школе, с ней сидела Альма, а вечером приходил брат Линд присмотреть за больной и поговорить с нею.

Позже Альма стала оставаться и на ночь и спала в постели Саале, чтобы находиться рядом с больной. Для Саале устроили постель в кухне, так хотела Альма и мама тоже, чтобы меньше беспокоить девочку.

Саале просыпалась по нескольку раз в ночь. Если из комнаты слышался разговор, у нее становилось легче на душе и она снова засыпала.

Тишина страшила ее. Обычно Саале просыпалась в ужасе от тишины, закладывала волосы за уши, чтобы они не мешали ей слушать, и все-таки ничего не слышала. Тогда она вставала и босиком подходила к двери. Но если и с порога комнаты ничего не было слышно, она подходила к кровати материн прислушивалась к ее дыханию.

— Это ты, Саале, — спрашивала мама из темноты. — Почему ты не спишь?

— Я пришла посмотреть, как ты, — шептала Саале.

— Босиком? — беспокоилась мама таким же тихим шепотом.

Но этого оказывалось достаточно, чтобы Альма проснулась и начала бранить Саале:

— Оставь ее в покое. Ты не даешь ей спать.

— Иди, иди, — говорила мама. Она теперь все повторяла за Альмой.

Иногда Саале ясно слыхала стоны, но стоило ей подойти, мама затихала. Однако Саале не давала себя обмануть, и в конце концов мать признавалась, как сильно сводят ее боли.

Альма не терпела таких моментов слабости и напоминала больной, что у людей, которые сетуют и жалуются, вера в спасителя слаба. Она вытирала платком пот со лба матери и смачивала ей пересохшие губы. И мама говорила:

— Ступай, Саале, ложись спать.

В промежутках между приступами боли мама, казалось, веселела и обретала надежду. Тогда она сама требовала Саале к себе, и глаза ее не были больше такими погасшими.

— Иисус поможет мне, Саале, — утверждала мама, — он мой спаситель.

И мама вспоминала притчу, как корабль должен был утонуть в озере Галилейском, но одно слово из уст Иисуса заставило шторм утихнуть.

— И мертвый Лазарь уже гнил, но Христос поднял его из могилы. Он все может, Саале.

Мама усердно повторяла то, что брат Линд говорил ей накануне вечером. Но когда боли возвращались и мама жаловалась на них и стонала, Альма пыталась унять ее:

— Милая Меланья, я хочу напомнить тебе, что наш спаситель носил терновый венец. Почему же ты хочешь от этого мира роз без шипов?

Дни проходили, не принося улучшения. Мама высохла и стала такой маленькой, что Саале без слез не могла на нее смотреть.

Саале хотела бросить школу, по против этого возражали Альма и брат Линд, и мама желала, чтобы Саале делала все так, как они советуют по доброте сердечной.

На уроках Саале не слыхала, что проходили в классе, не думала она в это время и о матери. Девочка была очень утомлена, она устала бояться, сомневаться и вслушиваться в тишину. По дороге из школы домой Саале снова от всей души жалобно просила у господа божьей милости, от этого ей становилось легче, и, входя в комнату, она верила в чудо.

Маме всегда становилось лучше, когда брат Линд приходил побеседовать с нею. И всякий раз при звуке открываемой двери больная спрашивала, не Ме́рвальд ли пришел.

Брат Линд приглаживал рукой свои волнистые густые волосы и, прежде чем сесть на стул рядом с постелью, некоторое время стоя изучал больную. Он подавлял в себе чувство отвращения, которое вызывал запах умирающего тела, и спрашивал снисходительно:

— Как дела?

— Мне уже недолго осталось…

Брат Линд клал руку на руку больной и утешал ее:

— Каждый день приближает нас всех к могиле, сестра. Все мы в этом мире только странники и снова обратимся в прах. Для каждого настанет час, когда господь призовет его к себе.

— Мне ведь только сорок шесть, — говорила больная.

— Вот видишь, — улыбался брат Линд, — а Христос жил на земле всего тридцать три года.

Однажды ночью у матери были очень сильные боли. Саале так перепугалась, что Альме пришлось отпаивать ее сахарной водой.

— Успокойся, — говорила она, — господь только испытывает ее веру.

Саале хотела сбегать за врачом, но мама воспротивилась. Она уже раньше советовалась на этот счет с братом Линдом, и он не одобрил намерения пригласить врача.

— Милости у властей предержащих просит преступник, а тебе, сестра Меланья, следует уповать на бога.

Когда Саале еще ребенком болела, мама и тогда не звала доктора, а надеялась на милость божью. Она могла целыми ночами держать Саале на руках. И всякий раз бог прислушивался к ее молитвам, словно рукой снимал с ребенка жар и возвращал здоровье.

Почему же молитвы Саале не достигали слуха божьего? Ведь они были такими громкими! Саале казалось, что она выкрикивает богу всю свою душу. После каждого моленья она чувствовала в себе благостную пустоту. Но лицо матери становилось день ото дня все более незнакомым и голос так ослаб, что приходилось следить за малейшими движениями ее губ, чтобы понять слова.

Неужели ничто не могло спасти ее?

— Нельзя сомневаться в господе, — сказал огорченно брат Линд..

— Я боюсь, что она умрет.

— Дитя мое, все свершается по воле божьей. Мы можем желать одного, а он другого. Нам не дано противопоставлять свою волю его воле. Мы не должны сомневаться в его желаниях и обсуждать их. Если господь призывает: «Приди!» — это зов не смерти, но вечной жизни.

А рука смерти продолжала уродовать больную, и Саале в отчаянии искала в лице матери знакомые черты, но оно становилось все более непривычным. И хотя от мамы осталось так мало, болезнь находила, что еще в ней грызть и уничтожать.

Альма ухаживала за больной с большим старанием и не отказывалась даже от самой неприятной работы. Но когда мать начинала кричать от боли, этого Альма не терпела. Правда, и тут она почти всегда оставалась одинаково спокойной, садилась на край постели и сурово поучала больную:

— Милая сестра, муки твои велики, мы видим, но они ничто по сравнению с вечной радостью.

— Ты бессердечная! — набрасывалась на Альму доведенная до отчаяния Саале.

— Ты так думаешь? — с обычным спокойствием говорила Альма.

— Прости меня, — просила Саале пристыженно. — Я знаю, ты добрая.

День туманился дождем, посеревший снег таял, и в полдень, в сильную капель, снег и лед с грохотом сыпались с крыш.

Окраина города была по-мартовски грязной и линялой, во дворах обнажился мусор и зола, дома стояли с мокрыми стенами, дороги развезло. Казалось, что погода, улица и их большой недостроенный дом с развалившейся оградой сочувственно плачут вместе с Саале.

Еще осенью мама вскопала грядки, собираясь весной посадить ранний картофель. Брат Линд предложил ей саженцы фруктовых деревьев из своего сада, но у матери не было в тот раз денег. Теперь ей ничего не было нужно. Она уже не надеялась, она уже была не в состоянии сопротивляться смерти: у нее не было сил.

Видимо посоветовавшись заранее с Альмой и братом Линдом о всех мирских делах, мама оформила все официально. Главным желанием мамы было, чтобы Альма взяла на себя заботы о Саале, и Альма поклялась ей в этом.

— Не плачь. Саале, — сказала мама, — скоро я должна покинуть вас. Господь уже указал мне дорогу.

Но в глазах матери Саале видела безумный страх. Она не была искренней с богом, хотя и говорила: «Все свершится так, как Он велит», в действительности она судорожно цеплялась за каждый миг, который ей еще предоставляла жизнь.