В то утро «девятка» провожала сержанта Гарика Микитченко и с ним еще трех бойцов в Ленинград, в штаб батальона. Больше сотни «редутчиков» направлялось в стрелковую бригаду на Синявинский выступ: войска Ленфронта готовились к прорыву блокадного кольца, и нужно было мобилизовать все силы. Заманский тоже вначале попал в эту группу, но Купрявичюс не отпустил: «Электромеханик мне нужен. Назначьте другого».

Заманский обомлел: «Неужели воентехник догадался о чем-то? — Но тут же успокоил себя: — Ерунда, я же ничего здесь не сделал. Разве что водочку пил? Но и этого никто не знает. Но ракетницу надо перепрятать…»

Через час объявили о налете.

Нервничая, Заманский выскочил из аппаратной силовой установки.

К железнодорожной станции Войбокало приближались два «мессера». Обычно такие вылазки фашисты предпринимали в разведывательных целях. Но если позволяла обстановка, они стреляли на бреющем полете и метали бомбы. Поэтому зенитчики, предупрежденные «Редутом», открыли огонь. Один «мессер» с воем помчался к земле. Сбросив бомбу, он попытался было взмыть вверх, но при выходе из пике снаряд саданул его прямо по серо-пятнистому брюху, и самолет, кувыркнувшись, с грохотом упал за лесополосу.

Заманский схватил ракетницу, но кто-то сзади сбил его с ног, прижал к земле.

— Гад!.. Вот ты, оказывается, кто?! Не зря я за тобой следил.

Заманскии узнал голос инженера. Он изо всех сил рванулся и, сбросив с себя Купрявичюса, еще не окрепшего после ранения, кинулся почему-то к землянкам.

— Стой, ублюдок, все равно не уйдешь! Стрелять буду!

Заманский неожиданно сам обернулся и пальнул из ракетницы в воентехника, но не попал: малиновая ракета с шипением врезалась перед Купрявичюсом в землю и, срикошетив, отлетела в сторону. Заманский отшвырнул ракетницу и понесся пуще прежнего.

— Нет, я стрелять не стану! Я тебя живьем возьму, судить тебя будем!

Фашистский летчик заметил, как яркая блестка малиново вспыхнула и погасла. Выйдя на боевой курс, он бросил самолет в пике. Две бомбы со свистом устремились к земле…

На «Редуте» дежурные следили за экраном. А свободные от смены находились в одной из землянок на занятиях. Чувствовали бойцы себя не очень спокойно: частили зенитки, ревели самолеты. Но командир был неумолим: «Не отвлекаться, товарищи бойцы, это разведполет. Ну-ка, кто мне расскажет об эффекте Допплера?..» Но когда где-то совсем рядом они услышали шум борьбы, усидеть никто не смог: «Быстро на выход!»

Выскочившие первыми увидели, что у дверей в крайнюю командирскую землянку воентехник Купрявичюс пытался выкрутить руки Заманскому, прижать того к стене. Но ему было трудно справиться со здоровенным детиной, который отбивался, слезливо причитая: «Пустите, хрястом-богом прошу!» Бойцы кинулись на помощь инженеру, но в это время послышался пронзительный вой. Кто-то крикнул: «Ложись!»

Заманский отшвырнул Купрявичюса и юркнул в землянку. Купрявичюс впрыгнул за ним:

— Не уйдешь, подлец!

Первая бомба упала на полянку, чуть в стороне от землянок. Заманскии рухнул на пол. Купрявичюс навалился на предателя. Но тут обрушился свод землянки…

Кораблик маленький. Ладога спокойна и величава. Тихо шуршат за бортом волны. Я закрываю глаза, и чудятся мне черноморские лиманы, мы с мамой покачиваемся в лодке, всплеск весел, солнце… Жива ли она, моя родная?

Вспомнилась служба на «девятке». Славные парни там, работящие. Одного, правда, я так и не понял — электромеханика Заманского. Угрюм, неразговорчив и взгляд отводит. Может, натура такая у него или ноша на душе тяжелая, а поделиться с кем-нибудь совесть не позволяет — всем тяжело сейчас. А он «старушку» собирал.

Это мы «девятку» «старушкой» называем. Делали ее наши парни с рабочими из старого макета, на котором до эвакуации завода настраивалась аппаратура для серийных станций. Даже блоки в ней стоят не в стойках, а на обычном письменном столе. Собрали ее в самую лютую стужу и за Ладогу отправили. У меня теперь стаж старшего оператора приличный. Только вот везло мне, везло, а под конец фортуна взяла да отвернулась от меня.

А сначала приказ пришел: меня и еще двух операторов за четкие и своевременные оповещения о налетах представить к награде. Сказано — сделано. Помчался нарочный с наградными листами в штаб. Несколько дней я гоголем ходил. Еще бы, хоть и не за награды воюем, но ведь приятно, когда к медали дело идет! Приехать с ней в Одессу — ух! Мне бы такую жизнь!..

А у «старушки» болезнь была. Ее антенну мотор крутит через червячный редуктор. Червяк бронзовый, а шестерня стальная. «Подъела» со временем она его. Антенна при вращении изрядно дергаться начала. А шестерня жует червяк медленно, но верно.

Купрявичюс доложил в Ленинград. Вскоре умельцы в радиомастерской новую бронзовую завитушку выточили и прислали на «дозор». Но как выкроишь время, чтобы ее поставить? Мы работаем круглосуточно. Антенна — на последнем издыхании вращается.

Наконец Купрявичюс договорился с начальством, и нам разрешили в 24.00 выключиться на два часа из воздушного наблюдения для проведения ремонта. У нас все готово. В небе обстановка спокойная. В полночь еще раз запрашиваем КП, как, мол, не отменяется перерыв? Отвечают — валяйте! Порядочек, выключаем установку. Мне Купрявичюс командует: «Давай, Гарик, на крышу!»

Забрался я наверх. Напарник мне помогает. Всего минут сорок прошло, а дело вот-вот закончим. Ликуем! Предполагалось на замену червяка полтора часа, запросили с запасом— два, а тут!.. А тут команда по телефону: «Срочное включение!» Инженер отвечает: «Не можем, еще минут десять надо». «Ничего не знаем. Что вы там возитесь! Кто на крыше?» Купрявичюсу ничего не оставалось, как назвать меня, Гарика, значит. А я слышу и кричу с крыши: «Порядок, товарищ инженер, можно врубать высокое напряжение!»

Включение… Кажется, что лампы накаливаются слишком медленно. Антенну крутит новый редуктор. Вроде ажур. А что в воздухе? Наблюдаю уходящие от Волхова одиночные и парные цели. Всего не менее пятнадцати — двадцати самолетов. Это фашисты улетают, отбомбившись. Горько. Прозевали мы налет. Но почему же нас никто не подстраховывал?!

А командование уже мечет гром и молнии на нас. Конечно, ему виднее… Сгорел мой наградной лист, без дыма…

…Ленинград. Двое суток добирались мы до тебя, ты по-прежнему гордый и суровый стоишь на твердыне-земле и будешь стоять вечно. Такова воля всего народа. Я видел, как Большая земля помогает тебе. Я считаю себя ленинградцем, верным твоим бойцом. Ты моя вторая родина, с которой мы связаны кровью, голодом, стужей — всем, что пришлось испытать нам вместе. И как бы ни сложилась жизнь — я всегда останусь с тобой, дорогой мой Ленинград!

— Гарик, ты что, стихи читаешь? — спрашивает меня попутчик.

— Нет, в любви признаюсь, в вечной.

— А-а… Да-а… — ребята тоже внимательно присматриваются к городу. А он уже пробуждается…

В Лесном, во дворе штаба, встречаюсь с комиссаром Ермолиным.

— Очень хорошо, Гарик, что ты приехал, краски и кисть по тебе соскучились.

— Нет, — отвечаю, — я же на передовую собрался.

— Еще успеешь. Расскажи-ка лучше, как все было?

— Что было? Я не понял.

— Значит, без тебя «девятку» бомбили?

— Как?! Не может быть!

— На войне все может быть… Геройски погиб воентехник Купрявичюс. Есть еще убитые и раненые.

— А «Редут», товарищ батальонный комиссар? Он цел?!

— Цел. Техника не пострадала. Послушай, Гарик, оказывается, Заманский с диверсантом спутался. Может быть, именно он и самолет на «девятку» навел? Купрявичюс его придушил. Землянку завалило, разрыли ее, а инженер… Не полез бы он за этой мразью — живым бы остался…

— Когда на передовую, товарищ батальонный комиссар… — Я не мог больше ждать, хотел рассчитаться за все с фрицами.

— Ты опытный специалист, поэтому в пехоту тебя не отпустим. Денек порисуешь плакаты: ничего не поделаешь, очень нужна нам, брат, наглядная агитация. А после этого на «семерку» поедешь, к дружку своему, Калашникову. Новое пополнение в батальоне не скоро появится. А на «дозорах» знающих, умелых операторов осталось — раз-два, и обчелся. Так что не ропщи, браток.