И вот настал день, когда корабль можно было спускать на воду. Дион не посмел просить своих товарищей стать на нем матросами: плыть предстояло почти на верную смерть, а они только что вырвались из неволи. Злоупотреблять их дружбой он не хотел.

Его тревоги разгадал Менипп.

— Ты обижаешь нас, Дион, — сказал он. — Не для того мы принимали тебя там, у роксоланов, в общину, чтобы ты смог пренебречь нами. Смело занимай середину корабля и управляй им спокойно. Мы будем верными помощниками тебе.

Итак, корабль был готов, а бедная Люкиска ни о чем не подозревала. Когда же Дион наконец набрался духу и сказал ей обо всем, она зарыдала и стала убиваться, как Андромаха за Гектором. Умоляла взять ее с собой. Говорила, что ей не страшны ни бури, ни смерть, что лучшей помощницы ему не найти.

Но Дион был непреклонен.

— У тебя будет сын, — сказал он Люкиске, — он станет тебе утехой. Потом вернемся и мы, победив судьбу. А у Аполлония нет никого, кроме меня, кто помог бы ему в беде. Добрая Тюхэ станет сопутствовать нам, а ты знаешь, что не будет удачи тому кораблю, на борту которого — женщина. Да и у меня на душе будет спокойнее, если ты и мой будущий сын останетесь под защитой доблестной Зарины, — закончил он уже совсем грустно.

Люкиска перестала плакать, сказала:

— Ну, конечно же, ты прав! Ты всегда прав, Дион!

И она поцеловала его в лоб. Как покойника. Потом ушла. Больше он не видел ее.

Когда в последний раз перед отплытием Дион приехал в Успу, Зарина сказала ему — и он почувствовал в ее голосе упрек, — что Люкиска покинула сираков и вернулась в Пантикапей.

Долго сидел Дион в опустевшей своей хижине, тяжко было у него на душе.

Потом он утешился тем, что Люкиске будет лучше в Пантикапее, у родных, чем среди степных кочевников. И за сына своего — или дочь, неважно, кто родится, — он может быть спокойным: Люкиска будет матерью, лучше которой и желать не надо. Бедному же страдальцу Аполлонию, кроме него, действительно помочь некому.

Ничто больше не удерживало Диона у добрых сираков. Они прикочевали к берегу Антикита провожать корабль чуть ли не всем племенем. Бывший стратег и эллинарх Танаиса, сиракский темник передал «Дар Арея», свой доблестный меч, ни разу не подводивший его в битвах, славнейшему из воинов Анту, сыну Хедосбия из рода Крылатого Волка, и ступил на корабль.

Эллины поставили парус, и он сразу напрягся под свежим ветром. В помощь ему ударили по волнам три ряда весел. Заскрипели мачты, застонал в снастях ветер. Неумолимый рок вновь увлекал Диона навстречу неведомому…

Жертва Ахардею

Беды не оставили сираков. Степь была сурова и безжалостна к своим детям. Всю весну и большую часть лета не было ни одного дождя. Редкие, ослепительно белые, облака бежали в сторону эллинского моря. И ни одно из них не уронило ни капли влаги на изнуренную грудь земли.

Выгорали травы, трескалась почва. Мелели, пересыхали степные ручьи и озера. Все меньше корма находили овцы и лошади, все большие переходы совершали кочевники в поисках пастбищ и воды. Лица их густо припорашивала пыль, скрипел на зубах песок, коробилась от пота одежда. Напрасно с тоской смотрели они в вылинявшее от зноя небо. Дождей не было.

Потом разразилась черная пыльная буря. За несколько дней перед нею сираки увидели над горизонтом на востоке желтое марево. Над степью висела безветренная тишина, а зори были багровыми, даже темно-красными, и полыхали вполнеба.

И вот подул ветер, сперва слабый, — чуть шевеливший голые былинки, затем все сильнее, все крепче. К вечеру он принес мутную пелену, затянувшую небо. Солнце глядело сквозь нее, коричневое, страшное. Ночью ветер стал срывать с кибиток покрытие из звериных шкур, валить камышовые загоны.

День начался, когда буря была уже в полном разгаре. Солнце на темном небосводе не появилось совсем. В жутком зеленоватом полусвете через равнину проносились туго закрученные вихри. Они гнали пыль, рвали землю, выдергивали с корнями сухую траву. Косые полосы черной метели хлестали в стены хижин.

Шесть дней и ночей бушевала буря. И все это время в хижинах сираков ни на минуту не гас огонь жертвенников. Зарина переходила из хижины в хижину, пытаясь вселить в отчаявшихся людей веру в скорое освобождение от невзгод, помочь им умилостивить богов. Женой Анта она пока не стала. Не до этого. Беды, обрушившиеся на ее народ после изгнания роксоланов, целиком завладели всем ее существом.

Зарина не снимала жреческих одеяний. Волосы ее стали пепельно-серыми от пыли. Она видела, как люди жертвовали самым дорогим, чтобы заставить богов сменить гнев на милость, и сердце ее разрывалось от горя.

— Боги! Вы подарили сиракам победу над врагами. Вы были добрыми, боги! Сираки не знали неудач в бою и на охоте. Они щедро платили вам дань. Так чем же прогневили они вас, боги? Зачем отвернули вы свой лик от бедных сынов степных кочевий? Верните им свою благосклонность! — молилась она.

Наконец, буря утихла. Солнце взошло в синем, очистившемся от пыли небе и во всем своем великолепном сиянии поплыло над мертвой, обожженной суховеем степью. Глаза же людей оставались тусклыми от безнадежной тоски: тучи не появлялись по-прежнему, чтобы прикрыть гневное око божества.

Вместе с бурей в степь пришло моровое поветрие. Исхудавший, облепленный слепнями и мухами-жигалками скот стал падать от неизвестной болезни. Везде по степи лежали раздувшиеся, изъязвленные туши, черные от обсевшего их воронья. Ветерок из степи доносил тошнотворный запах. Казалось, сама земля источала эти ядовитые испарения. Шакалы и волки обходили падаль стороной. Какая-то сила гнала их прочь. Голодные, они стали разрывать свежие могильники и поедать трупы.

В Успе стало тесно. Сюда сбилось такое множество людей, какого не бывало даже в самые холодные зимы. Чтобы не занести язвенного заражения в крепость, Зарина запретила есть мясо и пить молоко животных из степи. По ее приказу воины-пахари вскрыли ямы-хранилища с заготовленными впрок мясными и молочными продуктами. Каждый сирак получал теперь скудную, но достаточную для поддержания жизни порцию желудка с мясом или колбасы с сыром.

По мере того как таяли запасы, перед сираками все отчетливее вырисовывался призрак грядущего голода. Если засуха и моровое поветрие затянутся и не удастся пополнить ямы-хранилища, голодная зима станет не меньшим бедствием, чем те, которые уже обрушились на бедных сынов степи. Будут пухнуть и умирать дети — надежда племени, руки ослабевших воинов не удержат меч, не натянут тетиву лука, не направят бег коня.

Тогда собрался Совет старейшин.

Их осталось мало, мудрых почтенных старцев. Фалдаран, Ниблобор, Сандархий, Родон — сколько достойнейших восседает уже на ковре Совета совместно с богами!

Их осталось мало, столетних белобородых старцев. Они, держащие в руках нить времени, хранящие мудрость предков, олицетворяли собой мозг племени. Они должны найти выход, спасти людей. На них сейчас надеялись больше, чем на милость богов.

Но сидя в шатре Совета под знаком Совы, мудрейшие молчали. Им не о чем было говорить, и это молчание было страшнее, чем засуха и буря, чем моровая язва.

Первым нарушил молчание Досимоксарф. Узловатые, будто сплетенные из вен руки его, едва удерживая посох, покоились на острых коленях. Когда он говорил, голова его медленно покачивалась, крупный кадык судорожно дергался под клочьями редкой седой бороды. Голос напоминал скрип несмазанного тележного колеса.

— Счастье придет к вам, сираки, — говорил Досимоксарф. — Боги вернут свою милость. Но они жаждут искупления, жаждут человеческой крови. Я готов положить свое сердце на священный алтарь.

Зашевелились, закивали старейшины. Самопожертвование Досимоксарфа пробудило их дремавшие умы: они согласны с мудрейшим братом — нужна человеческая жертва.

Ночь не приносила отдохновения истомленной от зноя земле. Ветер, врывающийся из степи через стены крепости, был по-прежнему горячим. Сама тьма была душной, насыщенной запахом тления.