Оба приподняли головы и прислушались — что же скажет солдат? Но тот молча лежал, не отвечая ни слова. Мегис поднялся, поглядел, снова сел и беспомощно произнес:

— Он спит.

И впрямь обозник уже храпел вовсю.

Спать на соломе было неплохо. Дождь, правда, лил изрядно, но, так как и остальные мокли и мерзли, с этим можно было смириться. Они натянули шапки на уши и по возможности глубже вобрали головы в воротники, да еще плотно прижались спинами, согревая один другого. Усыпляя друг друга, они нарочно непрерывно сопели, Мегис даже почмокал губами, но Мартынь чувствовал, что он не спит. Глаза их все время были сомкнуты, и все же заснуть они не могли, то у одного, то у другого невольно вырывался вздох; тяжелые думы и мрачные видения терзали их всю ночь напролет, словно злой кошмар.

Чуть свет солдаты стали выбираться из возов, чертыхаясь, стряхивали воду, накопившуюся в складках одежды, и искали повод выругать соседа. Такой добродушный вчера солдат, расхваливавший Украину, с утра злобно закричал на видземцев и прогнал их от воза, чтобы не путались под ногами. Кругом раздавались сердитые окрики, даже лошади злобно фыркали, а коровы, предназначенные на убой к обеду, бодались и мычали. Лагерь захлебывался от слякоти и злости. Когда затрещали костры и солдаты похлебали горячего, самочувствие понемногу изменилось, послышался смех, там и сям затянули заунывную русскую песню. Только пленники, не пившие, не евшие, продрогшие, еще больше загрустив от солдатской песни, ежились на охапке соломы в навозном месиве.

Сразу же после завтрака за ними пришли пять драгунов, верно, те самые, что вчера вечером повели горожан. Хорошо еще, что их врага среди них не было. А эти относились равнодушно, как к скотине, которую ведут на убой, — погнали их бок о бок и принялись зубоскалить над одним из своих, с которым ночью что-то приключилось. Разъезженное, вытоптанное взгорье превратилось в сплошное болото, в ямах поглубже колыхалась жидкая серая кашица. Выбирать дорогу не приходилось, пленников гнали напрямик через это месиво, а потом снова в какую-то наполненную водой и навозом колдобину. Прошли мимо скоплений повозок, конных и пехотинцев, протискиваясь между возами и соломой, между вымазанными дегтем осями и драгунскими конями, которые хватали за уши и норовили лягнуть. Там, где посуше, разбиты полотняные палатки офицеров, кто-то из них, в одной рубашке, фыркал над тазом с водой, который держал денщик, нагнувшись с полотенцем через плечо.

Пленники были так подавлены, что глядели на все вокруг невидящим взглядом. За лагерем в стороне Даугавы, между деревьями и кустами, виднелись большие и малые дома. Мартынь заметил лишь низенький белый домик с крыльцом, обросшим виноградной лозой, через которое их втолкнули в сравнительно большую комнату, так жарко натопленную, что даже дух перехватило.

Драгунский подполковник Клячковский сидел за столом в одной сорочке и завтракал. Видно, что с утра не в духе, значит, ничего хорошего ждать не приходится. По царскому приказу все офицеры вот уже две недели пользовались вилками, — Клячковский никак не мог привыкнуть к ней, хотя, беря кусок с тарелки с напряженным вниманием следил как за этим инструментом, так и за своей пухлой короткопалой рукой. Голый череп его от усилий покрылся потом, рот в ожидании нетерпеливо приоткрыт, лоб нервно собран в мелкую гармошку. Но вот ему повезло, толстые губы ловко ухватили с трезубца кусок мяса, лицо расплылось от удовольствия; правда, на сорочку упала жирная капля, ну да это пустяк. Голубые невыразительные глаза обратились на соседа. Это был его адъютант, совсем еще молодой, очень румяный человек, верно, родственник, потому что держался он крайне непринужденно — карманным ножом обрезал ногти и вычищал из-под них грязь.

— А ты чего не ешь, Борис Яковлевич?

Тот буркнул, даже не подняв головы:

— Неохота, Иван Никитич, потом.

В комнате находился и третий — огромного роста казак, с желтыми белками вытаращенных глаз и торчащими врозь усами. Обеими руками он держал кнут, одной стиснув рукоять из воловьих жил, другой — плетеную трехвостку. Он, как и офицеры, вначале не обратил на вошедших никакого внимания, будто их вовсе тут и не было. Желтые глаза неотрывно следили за неловко тычущей вилкой, а когда кусок мяса все-таки удачно добирался до нужного места и челюсти подполковника начинали двигаться, двигались и торчащие усы, будто и казаку надо было прожевать этот кусок. Когда же Клячковский повернулся к адъютанту, глаза казака обратились туда же, а потом, не мигнув, так же неотрывно принялись следить за тем, как нож обрезает толстый, неправильно вросший ноготь.

Прожевывая третий кусок, подполковник, наконец, взглянул на приведенных. Взгляд его был холодный, но не особенно злой. Затем кивнул казаку.

— Позвать языка!

«Языком» тут у них назывался и допрашиваемый пленник, и толмач. Мартынь как-то понял это и поспешил заявить:

— Мы говорим и по-русски,

Клячковский насупил брови и поглядел внимательнее.

— А! Значит, вы, голубчики, и есть те самые!..

И затем снова доброжелательно, точно обласкав:

— Из Риги?

— Нет, мы сельские, из Танненгофа. Мы пришли… мы хотели…

Но тут подполковник вспыхнул так, что взмокшая лысина покраснела.

— Сельские?! Да вы что мне голову морочите, чертово отродье! Я вас насквозь вижу, и не таких на чистую воду выводил. Самойлов!

Казак уже стоял изготовившись, трехвостая гадюка извивалась по широким штанам и голенищу, выпученные глаза смерили одного пленника, потом второго. Но Клячковский приказал только обыскать чухонцев. Казак зажал кнут зубами, обшарил у обоих карманы, нашел ножи, пощупал под мышками и за голенищами, из котомки Мартыня вытащил ломоть хлеба, теплые чулки и шерстяные онучи, больше там ничего и не было. Подполковник рассмотрел оба ножа.

— Не похоже, что в Риге деланы.

Мартынь сразу же поспешил пояснить:

— Нет, нет, не в Риге, самодельные. Я кузнец, а это вот мой подручный. Кузнецы мы есть.

Клячковский перебрал остальные вещи.

— У горожан такое не водится… Хитрые вы оба, сразу видно, хорошо вышколены, шведской выучки. Да только мы, голубчики, тоже не лыком шиты, нас не проведешь.

Он положил вилку, уперся ладонями в край стола, откинулся в кресле и начал насмешливо:

— Двадцать лазутчиков шведы выслали из Риги, а? Трех перекупщиков мяса и фуража мы уже поймали, одного даже под Кокенгузеном, мошна у него при себе была порядочная. Четвертый сказался сбежавшим арестантом. Словом, каждый свое заучил. Те двое — вон в окошко видать, где они висят. А вы, дьяволы этакие, признавайтесь, либо мне придется звать на подмогу Самойлова.

Затылок его и вовсе побагровел. Самойлов уже весь подобрался, от жаркой бараньей папахи желтые белки его даже налились кровью. Мегис тупо глядел в окно, тщетно пытаясь что-то разглядеть среди стволов черной ольхи. Мартынь поспешил рассказать, что он прочел королевский указ о том, чтобы отрубать мужикам голову и трупы ломать на колесе, и потому возненавидел всех шведов, уговорил и своего подручного. Вот потому они и пришли на помощь русским, брать Ригу. Рассказал и о своем барине, который теперь должен служить у русских, о злом драгуне и о том, как издевались над Мегисом, привязав его цепью к оси. Чем дальше, тем больше он волновался; и без того туго владея русским языком, он совсем запутался, где недоставало русских слов, он вплетал латышские, придавая им русское звучание, пока наконец не замолчал, весь покрывшись испариной. Подполковник, верно, ничего не понял из всей этой тарабарщины, только уловил имя Курта фон Брюммера и насторожился — то ли он знал его, то ли по крайней мере слыхал о таком. Когда Мартынь наконец умолк, он немного подумал, затем подтолкнул адъютанта.

— Ну, что станем делать с этими дьяволами, Борис Яковлевич?

Тот в первый раз бросил короткий равнодушный взгляд на пленных.

— А черт его знает, Иван Никитич.

И продолжал возиться с ногтями. Клячковский еще подумал, затем, неожиданно рассвирепев, стукнул кулаком по столу и рявкнул: