Курт фон Брюммер правильно расценивал будущее — могущество русского государства росло, как лавина, которую уже не удержишь. От Полтавы войско русское ушло в городок Решетиловку, потому что на поле боя и в его окрестностях нельзя было находиться из-за невыносимого смрада от трупов шведских солдат. В новом лагере пленных разделили на две части, пехотинцев и кавалеристов отдельно, и велели показывать приемы шведского военного искусства. В войске Карла было много опытных офицеров, инженеров и других умельцев. Их Петр приказал зачислить в свою армию и получил от этого дополнительную выгоду. Генерал-фельдмаршала князя Меншикова с большей частью кавалерии царь отправил в Польшу для соединения с оставшимися там полками генерал-лейтенанта Гольца, чтобы прогнать посаженного шведами короля Станислава Лещинского и вновь водворить на престол законного правителя Августа Второго.

Тут же в Решетиловке было решено, что генерал-фельдмаршалу графу Шереметеву со всеми пехотными полками и несколькими полками кавалерии надлежит, не мешкая, отправиться в Лифляндию и осадить Ригу.

2

Рожь скосили и свезли в овины, вечерами уже кое-где дымила рига, за полночь стучали цепы, а на рассвете сам хозяин в предовинье на сквозняке провеивал зерно. Лето было жаркое и влажное, лен уродился хороший, но к осени дожди перестали идти. К тому времени, как замачивать лен, мочила как назло пересохли — разве же рачительный хозяин станет кидать добро в тину! Лиственцам Холодкевич еще в середине лета наказал вычистить старые и вырыть новые мочила. У хозяев пасторской мызы спокон веку свои непросыхающие пруды, куда стекала вода из Девичьего ключа, им и горя мало, а сосновцы всё собирались, собирались копать, но тут подошел сенокос, потом жатва, а там, глядишь, время пары боронить да лен дергать. Так засорившиеся ямы для мочки льна и остались пересохшими. Скребя в затылке, мужики приглядывались к Черному озеру — только на него теперь и надежда. Да ведь поди доберись с возом по такой трясине к воде, которая к тому же все отступала от берега, оставляя за собою вонючую полосу мочажинника. Казалось бы, ну что стоит для волости устроить толоку, нарубить разлапистой ольхи и сосновых веток и проложить такую дорогу, что любо-дорого. Но и тут дело оказалось куда сложнее: как тут поработать на толоке одинаково, ежели у какого-нибудь Криша либо у старого Лукста всего возишка три, а Смилтниеку одному только возов двенадцать надо замочить? Да и другая незадача. Всякий знает, что лен мокнет в Черном озере по-разному — сверху от ржавчины краснеет, а внизу в тине — синеет, как воронье крыло отливает. Да и кто станет камни возить, чтобы прижимать лен, коли это всего на одно лето? Сосновцы ломали колеса, загоняли коней и надрывались сами, вытаскивая набухшие коряги, которые хотя и годились для прижимания льна, но были скользкие, как щуки, никак не ухватишь. Иной воз, как его сваливали, высыхал за ночь так, что потом лен приходилось охапками перетаскивать туда, где поглубже.

Так вот они и возились, еле ворочаясь и почесываясь, проклиная знойную трясину, где спасу не было от слепней, а от багульника болела голова, костили треклятую сушь и Холодкевича, не захотевшего проявить строгость и настоять, чтобы мочила приготовили загодя. Люди стали равнодушными ко всему, обленились до последнего, ометы за ригами поднимались медленно, коня в борону впрягали, когда солнце стояло уже высоко, бабы и подойники-то мыли кое-как, утренний удой прокисал к полудню. Работа уже не приносила ни радости, ни удовольствия. Времена наступили какие-то смутные, то и дело толкуют про войны. Неизвестность, неуверенность, сомнение в завтрашнем дне и недобрые предчувствия подавляли всех, и люди ходили вялые, точно изнывая от духоты перед грозой.

Даже в кузницу им лень было заглянуть, и кузнец нередко без дела валялся на дворе под березой. А если его молот и вторил молоту Мегиса, то без прежней живости и задора и до того невпопад и не в лад, что старый Марцис, пристроившись на своем камне, морщился и покачивал головой.

На этот раз под березой растянулся фон Брюммер. Опершись головой на ладони, он не отрываясь разглядывал кузнеца, наблюдая, как на пожелтевшем лице его сменяются выражения гнева, растерянности и сомнения. Казалось, барону особенно нравится наблюдать, как ведет себя этот мужик в рваном кожаном фартуке, втянувший голову в широкие плечи.

В руках у Мартыня был большой желтый лист. Кончив читать его второй раз, он начал перечитывать в третий, словно никак не мог поверить тому, что так ясно видели глаза:

«Поелику доселе ни нами, ни предками нашими, королями Швеции, не издавались определенные законы либо установления, как судить тех, кои господину своему и работодателю либо поставленному вместо них управляющему чинят сопротивление, ранят их или убивают, — рассмотрев сие дело, находим справедливым повелеть: батрак либо батрачка, кои отнимают жизнь у своего благодетеля либо благодетельницы, присуждаются к отнятию руки, головы и движимого имущества, опричь того мужеский труп класть на колесо, а женский сжигать на костре. Те батраки либо батрачки, кои злоумышленно и люто либо втайне нападают на своего работодателя либо хозяйку дома, хотя бы никого и не убив, присуждаются к смерти через отсечение головы, если только жалобщик не просит за виноватого, — в таком случае дело надлежит передать судье выше, учинить следствие и решить, какое соответственное смертной казни наказание можно наложить на этого преступника. А кто своего работодателя ударит, того присуждать к девятиразовому прохождению через розги либо к месяцу тюрьмы на воде и хлебе. А кто своего работодателя либо хозяйку дома обругает поносными словами, платит пеню в четырехкратном размере против положенной законом, а кто иными поносными словами, насмешками и угрозами оказывает непослушание своему работодателю либо хозяйке дома, присуждается к тюрьме на известное время по обстоятельствам дела, и во всех упомянутых случаях, если только ему не грозит смертная казнь, виновный перед наказанием должен всенародно покаяться перед пострадавшим. Ежели кто присужден к упомянутой денежной пене и не в состоянии оную платить, тот подвергается наказанию на теле».

Не выпуская листа из огрубевших пальцев, Мартынь, наконец, обратил взор на барона.

— И вы готовы поручиться, что такой закон в силе и что его издали шведские власти?

— В силе он уже не первый год, в свое время его и в церквах зачитывали. И подписал его Карл Двенадцатый, тот самый прославленный герой и покоритель Европы, что бежал к крымскому хану и ныне подстрекает татар и турок на новую войну против русского царя, чтобы отвоевать Лифляндию и всех вас девятикратно прогнать сквозь розги.

С глубоким недоумением Мартынь взглянул на отца, который, сидя на своем камне, слушал с напряженным вниманием, видимо, силясь уразуметь, на что это нынче немец снова подбивает его сына. Кузнец уже не мог успокоиться; он поднялся, скребя черными ногтями залубеневший фартук.

— Нет, никак не могу поверить… Чем же теперешний шведский порядок разнится от того самоуправства и бесчинства баронов, про которые нам отцы и деды наши рассказывали?

— Чем разнится? Ничем. Разве тем только, что раньше господин судил по своей воле и порой ему за самоуправство отвечать приходилось, а теперь тебе отрубят голову и руку, да еще труп колесуют — по королевскому приказу. Тут и не пикни.

— А мы-то их так почитали, думали, что уж теперь-то у крестьян права есть и заступа!

Курт усмехнулся.

— Хитро все было затеяно: чтобы вы так и думали и были на стороне властей, пока те дворян обламывали. А теперь, когда они везде своих господ и арендаторов насажали, такого жару зададут, какого вы еще и не видывали. Да ведь иного вы и не заслуживаете, — разве с вами можно что-нибудь затевать?! Нет, прав был покойный барон Геттлинг, когда говорил, что латышский мужик без порки не проживет и сам об этом ведает. А иначе разве шли бы вы на войну за тех, кто издает для вас такие законы?