Раздвигая кусты, Мария Грива не видела, что встречный уже не стоит на дороге, а, также перескочив через канаву, бежит следом за нею на взгорье. Омут у Девичьего ключа был полон до краев, он напоминал глаз — черный, холодный и остекленевший. Даже жаркие лучи весеннего солнца, напрасно рассыпав по нему свои блики, не согревали его. По склону, под полегшей прошлогодней осокой, шипя ужом, извивался набухший весенней водой ручеек. Мария вздрогнула, видимо, представив себе свою сестру по несчастью, осужденную несколько десятилетий назад, и ее ребенка, чьи кости, может, и поныне мокнут в тине, на дне. Взглянула на свой стиснутый кулак, далеко закинула руку над головой и гневно швырнула зеленый комок в середину мочила. Вода в нем даже не плеснула, таким равнодушным было оно, словно уже предвидело и ожидало положенное ему, — круги побежали, разошлись до самых краев и сразу же стали пропадать. Мария перевела дух, освободив не только руку, но и скинув со всего тела, да и с сердца, тяжелую обузу.

Она обернулась, приглушенно вскрикнула и растерялась — за ее спиной стоял сосновский кузнец. Он все видел. Растерянность сразу же прошла. Лицо Марии покраснело от гнева.

— А ты откуда взялся? Чего тут позабыл?

Мартынь и сам слегка растерялся.

— Иду я по дороге, а тут ты мне навстречу. Вдруг вижу: скок через канаву и бежит в гору. Чудно это мне показалось: будто следом гонятся, либо кто сверху позвал. Ну и я — сам не знаю с чего, так оно получилось…

Она зло усмехнулась.

— Выходит, решил, что я топиться побежала. А он, значит, спасать надумал. Ох, дурень же ты, кузнец. Кто же это может меня спасти от меня самой, если я сама захочу утопиться? Да только я не хочу — что-что, только не это. Я жить хочу, хоть и тяжело будет, потому и ушла.

— Вот это ладно, что ты ушла оттуда, как-нибудь перетерпишь. Перетерпел же я, да что я один, что ли, — все мы терпим. Крепись, не вешай голову; как оно ни тяжело, а жить все-таки стоит.

Они пошли назад, вниз по косогору. Походка Марии стала медленнее, но вместе с тем решительнее, взгляд уже не был устремлен в землю. Мартынь держался рядом, силясь сообразить, что бы еще такое придумать в утешение, чуть ли не злясь на себя за эту беспомощность, сознавая, что только женщина и могла бы здесь найти нужное слово. Хорошо, что Мария не ждала от него слов, а говорила сама, очевидно, чувствуя доброе намерение и беспомощность утешителя, а может быть, продолжала вслух думать все ту же свою тяжелую думу.

— Купить меня хотел. Деньги сунул, да еще в кошельке, что Дора связала… А разве Дора не такая, как я, была? За кого он нас считает, тварь этакая!

Выйдя на дорогу, она остановилась и только теперь опомнилась и по-настоящему увидела Мартыня. Легкий гневный румянец снова вспыхнул на ее щеках.

— Чего ты сюда пришел? Чего тебе надо? Кто тебя звал?

Силач, гнущий железо, человек, которого даже калмыки не страшили, вдруг забормотал, смутившись, точно мальчишка:

— Я ничего… Вижу, что бежишь в гору, ну и подумал, что хочешь… Слава-то у Девичьего ключа худая.

— Спаситель выискался! Где же ты был, где же вы все были, когда меня мать, несмышленую девчонку, за руку привела да в спину тычком туда впихнула?.. Ну, если уж ты такой жалостливый, так можешь вот что сделать: передай этому поляку, чтоб он не думал, — пусть знает, где его деньги теперь лежат. Хоть и не скупой он, а все равно попробует их выудить. Пускай удит — может, еще и детские косточки вытянет.

— И стоило бы… А куда ж ты теперь пойдешь, сама-то хоть знаешь?

— И без твоего совета знаю. К Вайварам, они нам сродни приходятся. У Инты сейчас мальчишка на руках, а им работник нужен — ну так мы с Интой и будем попеременно: одна дома, другая в поле. У отца я и пахала, и боронила, это я умею, а посеять еще сам старик в силах. Вот как я надумала.

Мартыню оставалось лишь горячо с этим согласиться.

— К Инте — это хорошо. Она тебя не оставит, я ее знаю, с вами с обеими никто ничего поделать не сможет. Инта любому рот заткнет, за себя она постоять умеет и за тебя постоит. Это будет хорошо, вот уж как хорошо!

Ласковым взглядом он смотрел Марии вслед, а она шла решительными шагами, уже не колеблясь и не задумываясь над тем, как ей быть. Вот и возьми — баба, а не сломилась от такой беды, не дала себя в грязь втоптать. Мог ли бы он сам все так ладно придумать и решиться?..

Хоть и медля, но все же завернул в Лиственное. Надо сказать, непременно надо сказать, пусть знает, где его деньги, и отправляется их выуживать. Пусть не думает, барич этакий, что и честь крестьянской девушки можно купить, и свою совесть чистой сохранить. Чаша гнева, бродившего в нем все время, уже перехлестывала через край.

Навстречу из кузницы шагнул Мегис, словно совестясь чего, как нашкодивший пес, снова возвращающийся к хозяину. Одет как следует, сыт, а только еще более мешковатым стал и по-латышски говорит еще больше с запинкой. Заговорил он так, словно речь все время только об этом и шла:

— Да, могила Марта в порядке. Я могу теперь у тебя в Сосновом работать. Петерис уже сам теперь кузнец.

Петерис закивал из-за его спины.

— Да, теперь я и один справлюсь, с большой работой разделались.

Мартынь даже и не заметил, что юноше хочется уже самостоятельно кузнечить, — у него была забота поважнее. Но высказал он ее старосте Беркису, как раз шагавшему от замка.

Староста отрицательно покачал головой и пригнулся, чтобы остальные не расслышали.

— Барин дома, да только замкнулся в своей комнате и никого не принимает. Только что Мария убралась, потому-то он такой угрюмый. Оно, конечно, господа они господа, а только есть неприятности и у них. Ну да это поначалу, пока все не образуется.

У него неприятности, пока не образуется… А когда же все образуется у Марии? Она что — не человек? Жгучий гнев и бешеная ненависть сжали руки Мартына в кулаки. Но он сдержался, сознавая, что, потеряв голову, может натворить что-нибудь опрометчивое. Помутившимся рассудком все же сообразил, что нельзя задираться с барином, да еще по такому случаю, где он не имеет никакого права вмешиваться. Оставив собеседников в некотором недоумении, он повернулся и направился дальше. Вот таким он и был все последнее время, — многим приходилось дивиться на поведение прежде решительного и стремительного сосновского кузнеца.

А сосновскому кузнецу сейчас предстоял довольно дальний путь — через угодья лиственцев, болотненцев, через болото к Русской горке. Обе волости давно уже роптали по поводу лишней барщины, даже бывшие ратники стали ворчать и подчинялись неохотно. Да и ему самому следовало признать, что караульные напрасно стоят на холме: беженцы больше не заявлялись, о русских ничего не слыхать. Только из-за упрямства вожак все не уступал, стараясь не показать, что лиственцы были правы. Но дольше так тянуть нельзя.

На березе, стоящей на холме, вот-вот лопнут почки, неделю подряд солнце заставляло их набухать все быстрее. Караульные сидели по обе стороны ее, привалившись спиной к шершавому стволу. Подойдя поближе, Мартынь увидел, что они крепко спят. Дозорные! Десятки раз могли заявиться калмыки незамеченными, и оповестить было бы некому. У Мартыня опустились руки. Каким же глупцом был он все это время, полагаясь на них и считая всю округу в безопасности. Понурившись, долго смотрел он на лиственца, безмятежно храпевшего на солнцепеке, только морща брови, когда по лбу лениво проползала муха. Потом стиснул зубы и пнул его.

— Эй, дозорные! Калмыки идут!

Дозорный даже не испугался. Открыл глаза, старательно протер их, поднялся и глупо уставился на вожака, потом перевел взгляд на голое, парящее от солнца болото и только тут смутился. Отвернувшись, он проворчал:

— Я только прилег, чтоб спина отдохнула. Уговорились, что он будет караулить.

Напарник тоже поднялся, сердито взглянул и поправил турий рог, перекинутый через плечо на бечевке.

— А чего тут караулить? Торчишь, будто пугало, бог весть зачем. Сегодня мне пашню бороновать надо; коли ссохнется, так пиши пропало — ничего с этим рухляком не поделаешь.