Сам он стоял на верхней ступеньке лестницы главного входа, небрежно прислонившись к косяку и вытянув вперед зажатый в трех пальцах список отряженных в ополчение мужиков. Лицо — словно высеченное из гранита, ни один мускул не дрогнет, веки низко опущены, глаза уже довольно долго устремлены в список. И кто его знает, чего он там изучает и о чем сейчас оповестит, — напряжение в толпе возрастало, вздохи слышались все чаще и громче. Когда кто-то вроде бы ойкнул, суровый повелитель соизволил опустить бумагу и поднял голову. Лицо его сделалось по-настоящему грозным, призвук чужой речи стал еще сильнее, каждое слово падало, точно ножом отрезанное.
— Кто там вздыхает да стонет? Я уже сказал давеча — не дозволяется! А когда власти приказывают, надобно слушаться, и больше никаких. Ежели не успокоитесь, прикажу всех разогнать по домам. А коли кто задумает бунтовать, вызову эскадрон драгун, валандаться с вами не стану.
Он многозначительно взглянул на одного бородача, потом на другого. Люди съежились и притихли, как мыши, которым угрожает страшный кот. Юрис умел управлять почище старого Брюммера или Холгрена. С минуту понаслаждавшись страхом толпы, повелитель начал снова:
— От Соснового мне надобно восемь человек, от Лиственного — двенадцать, болотненские пусть выставят пятнадцать; в каждом отряде должно быть по тридцать пять человек, таково распоряжение властей. По лесным дорогам да топям больший отряд не сможет продвигаться, а потому больше и не надобно, да и калмыки разбойничают небольшими шайками.
Он обвел толпу суровым взором, стараясь угадать, какое впечатление произвела его речь. Но ни впечатления, ни мысли какой-либо нельзя было прочнеть по лицам, все были напуганы и ждали только еще чего-нибудь пострашнее. А что же еще более страшное могло приключиться! Повелитель продолжал:
— Королевские власти доброжелательны и милостивы к вам. Они не хотят, чтобы усадьбы оставались без людей и поля без пахарей. Велено брать, во-первых, тех, у кого нет своей земли, во-вторых, тех, после кого не остается немощных стариков, нуждающихся в уходе, и, в-третьих, понятно, тех, кто вызовется добровольно. Если у какого ратника остаются родичи и им будет тяжело одним, помещикам и арендаторам имений надлежит позаботиться, дабы прочие как следует помогали им, где потребуется. Власти наши мудры и обо всем позаботились…
Юрис выпятил грудь; можно было подумать, что именно он-то и есть тот, кто все это обдумал, и потому похвала за мудрость причитается прежде всего ему самому.
— С радостью смогу сообщить своему начальству, что из восьми требуемых от Соснового ополченцев пять вызвались добровольно. Вот вы их видите. Это люди, кои знают — коль грозит родной земле беда, всем на помощь надо встать. Может, и остальные трое сами вызовутся, тогда мне не придется напрасно терять время.
Чуть покраснев от волнения, но полный решимости, из толпы выбрался Марч.
— Я, господин офицер… Ежели кузнец Мартынь идет, так и я с ним. Правда, у меня мать есть, да она проживет, она не против.
Старуха придвинулась к сыну.
— Нет, я не против, коли другие идут, так пускай и он с ними. Обо мне тужить нечего, руки-ноги еще шевелятся, как-нибудь проживу.
Юрис кивнул головой и с довольным видом покрутил усы.
— Вот это верно, вот так и следует. Холодкевич подыщет замену на то время, пока будешь в отлучке, а вернешься — опять ту же должность займешь.
Старый Марцис примостился на связке оружия. Юкум выбрал меч полегче и поуже, потому что и сам Марч был тонким и высоким, и помог дружку опоясаться. Меч сразу преобразил юношу, придав ему более бравый и смелый вид, у него даже глаза заблестели; после этого Марч стал в ряд, поближе к Мартыню.
Юрис поглядел в список.
— Седьмой мне уже ведом, вызовется он либо нет — все одно. Прейманов Прицис, прозываемый Экой. Отец, мать еще в силе, сестре двадцать лет, брату — шестнадцать. Где он? Выходи вперед!
Эку вытолкнули из задних рядов, он вышел багровый и, точно ища спасения, оглядывался кругом. Нижняя губа его тряслась, в глазах стояли слезы. От испуга он даже заикался:
— Я… Эк… у меня колотье в боках…
Друзей у Эки и раньше не бывало, так что и теперь никто его не пожалел, никто не поверил в его хворь.
— Это ежели похлебки с салом через меру нахлебаешься…
Кто-то оказался еще безжалостнее:
— Ну, ежели этого калмыки пришибут, волости убытка не будет.
Юрис сурово оборвал зубоскалов: воинское дело серьезное, тут шуточки не к месту. Эку подпоясали мечом, он изо всех сил крепился, чтобы не выказать себя трусом. Оставалось выбрать еще одного. Юрис долго изучал список, потом заявил:
— Осталось вас пятеро, и все сыновья хозяев. Я хочу, чтобы все было по справедливости, а потому надо тянуть жребий. Кто вытянет, тому и идти.
Жребии уже лежали у Криша в шапке, жеребьевка была предусмотрена заранее. Среди пятерых был и Лауков Тенис, вот ему-то как раз жребий и выпал. Понятно, что Тенису пуще смерти не хотелось идти в поход, а все же он держался мужественнее Эки. Слегка трясущимися руками сам опоясался мечом и стал в ряд.
— Коли выпало, так ничего не поделаешь…
Но Лаукиха была другого мнения. Она как раз в этот миг во всю прыть влетела во двор. Увидев Тениса с оружием на боку, даже не спросив, как это произошло, еще издали завопила:
— Ах вот оно как! Опять, выходит, мой Тенис! Вот напасть! А только не бывать тому! Никуда он не пойдет! Как мы вдвоем с калекой по хозяйству управляться станем? Сено у нас покрали, лошадь отобрали, а теперь на вот, опять! А почему не может пойти Пумпуров Эйдис либо Сваренов Карлис? Потому что у кузнеца Мартыня зуб на нас, потому что живьем он нас хочет съесть. Да и этот помощничек его не лучше, такой же душегуб!
Напрасно мужики с мечами пытались ее утихомирить, напрасно оба бородача подъехали вплотную и угрожающе размахивали плетями, напрасно побагровевший Юрис топал ногой по каменной ступени и размахивал свитком. Лаукиху нельзя было унять. Она растолкала толпу, вцепилась в грудь Падегову Кришу и так встряхнула парня, что у того шапка слетела, потом кинулась с кулаками на самого полномочного посланца короля. Прокляла весь род кузнецов, старого Марциса, покойную Дарту, которая не ходила в храм и держалась католической веры, даже покойной Майе досталось. Ругаясь, она еще больше свирепела, орала на весь господский двор, а лес как ни старался, но так и не успевал отвечать эхом на весь поток ее брани. Посланец короля махал руками, видно было, что рот его раскрывается, но ни единого слова не слыхать. Под конец разъяренная Лаукиха принялась проклинать шведов и их короля, потом кинулась к Тенису и попыталась сорвать с него меч. Это уж было слишком, такое самоуправство нельзя было допустить. Юрис спрыгнул с крыльца и подбежал к ней.
— Вяжите ее, вяжите вожжами эту шалую суку! В клеть ее!
Но вожжей под рукой не оказалось. Лукстов Гач и Марч подхватили Лаукиху под руки, Дардзанов Юкум подталкивал ее сзади, этаким манером поволокли и втолкнули ее в клеть. Стало слышно, как она там колотит в толстую дверь и голосит.
Только переведя дух, Юрис смог продолжать прерванное дело. Мечей кузнец наготовил предостаточно, хватило и на лиственцев, и на болотненских. Ружья пришлют из Риги, сегодня вечером или завтра утром подвода будет здесь. Только вот надобно еще научиться владеть этим оружием, иначе от него мало проку. Один из спутников королевского посланца останется здесь обучать их, и его надо слушаться, как самого посланца. Второй займется с лиственскими, пока сам Юрис распорядится болотненскими. Еще раз он пригрозил бабам и всем остающимся дома, наказал не хныкать, не путаться под ногами и не болтать глупостей, а не то с каждым может случиться то же, что с Лаукихой, которую выпустят лишь поздним вечером.
Так и началось в Сосновом обучение воинскому искусству. Поначалу мужики думали, что замахиваться мечом, рубить да колоть — пустяковое дело, но бородач багровел и кричал, как будто его режут, когда они взмахивали оружием над головой и, точно солому, подкашивали ольховый прут. Он выхватывал меч и показывал, как следует это делать по-настоящему: выставив одну ногу вперед, двигая рукой только в кисти, описывал мечом круги и полукружия, а потом вдруг молниеносно разрубал воздух, так что только свистело. Да, сосновские воины понимали, что их опыт ничтожен, и в одних рубахах усердствовали до седьмого пота. Одна беда, что нельзя было понять ни слова из того, что кричал швед. Мало помогали и затрещины, которые он, разъярившись, отпускал то одному, то другому, хотя в общем человек он был довольно добродушный. Оказалось, что сосновцы не умеют ни строиться, ни разом вскидывать ноги, ни ходить попарно и по четыре. Дворовые издали поглядывали, как муштруют ратников, качали головой и вздыхали. М-да, военная служба — дело не шуточное.