— Что с ней? — спросила дама.

— Я понял, кто вы, — не отвечая на вопрос, произнес Генрих. — Она похожа на вас.

— Так что же с ней? — вскрикнула дама.

— Она попала в автокатастрофу, фрау… Как мне прикажете вас называть?

— Называйте меня фрау Вера, — ответила дама. Она говорила по-немецки с заметным акцентом, но довольно прилично.

— Так чего бы вы хотели от своей дочери, фрау Вера? — чувствуя прилив какого-то бешенства, спрашивал Генрих.

— А разве я не имею права повидать родную дочь? — недоумевала дама.

— Я не имею никаких доказательств того, что вы приходитесь ей матерью, — заметил Генрих. — А мы, германцы, привыкли доверять только фактам, а не пустым словам.

— А разве я что-нибудь пытаюсь вам доказать, господин Шварценберг? — саркастически усмехнулась Вера Георгиевна. — Я сказала, что хочу повидать фрау Барбару, а вы сами сделали предположение, что она моя дочь.

— Я сделал лишь предположение, а вы это подтвердили. И теперь мне нужны доказательства ваших слов.

— Пусть она поглядит на меня и сама скажет, кто я такая, — спокойно произнесла Вера Георгиевна.

— Пока к ней не пускают даже меня, законного мужа. А уж вас-то тем более к ней не пустят. Так что, если у вас есть какие-либо вопросы, задавайте их мне.

— Первый вопрос — как она себя чувствует? И что с ней, все-таки, произошло?

Теперь Генрих вдруг успокоился и пришел в себя. Он распорядился подать им чаю.

— Вы, очевидно, с дороги, фрау, — галантно произнес Генрих. — Перекусите чаем с печеньем. К сожалению, я уже поужинал и собирался лечь спать. Я ложусь очень рано, таковы мои привычки.

— Спасибо и на этом, — едва заметно усмехнулась дама, вспомнив плацкартный вагон, следующий в Самару и чай с галетами. Угощение Шварценберга было немногим лучше. Но она не хотела есть, ей было, на что поужинать. Ее занимали совершенно другие проблемы.

— Барбара несколько превысила скорость на трассе и попала в аварию, — сухо сообщил Генрих. — Но теперь ей лучше, серьезных повреждений нет.

— Как она вообще? — спросила дама, путаясь в немецких словах.

— Она вообще прекрасно. Мы живем душа в душу и очень любим друг друга, — строго произнес Генрих, глядя в глаза гостье. — Есть, правда, некоторые проблемы…, — нахмурился он, не зная, как приступить к главному. А высказаться ему очень хотелось, по возможности соблюдая правила приличия.

— Какие такие проблемы? — довольно развязно спросила дама, отхлебывая чай и жуя печенье. — На мой взгляд, вы живете очень зажиточно.

И это решило проблему начала разговора. Генрих вспомнил ту страшную ночь, Барбару, висевшую на крюке и хрипевшую от удушья с выпученными глазами и моментально взорвался, что вообще было не характерно для него, обычно выдержанного, сурового человека.

— Проблема в том, что она не имеет возможности встречаться со своей родной дочерью! — вскрикнул он.

— Зато другие проблемы у неё вполне решены, — цинично заметила дама, грызя печенье своими крепкими белыми зубами.

— Проблема в том, что её тяготят воспоминания, — уже спокойнее произнес Генрих. — А какие именно воспоминания, вы прекрасно знаете, фрау!

Вера Георгиевна нахмурилась. Она поняла, что Лена обо всем рассказала мужу.

— Я вижу, вы в курсе событий, происшедших с нами, тем лучше, господин Шварценберг. Я полагаю, вы даже в курсе её денежных дел?

Она была уверена, что разговор о гигантском банковском счете в Швейцарии решит вопрос. Немцы ведь так практичны…

— Я в курсе, что на её имя в одном из швейцарских банков открыт счет. Но я также знаю, что эти деньги получены противозаконным путем. И мы с Барбарой не собираемся воспользоваться преступными капиталами. У нас есть все, что нужно для полноценной жизни.

— Это вы знаете, господин Шварценберг, — покровительственно улыбнулась Вера Георгиевна, готовя зятю сокрушительный удар. — Только вы не представляете себе, о какой сумме идет речь.

— А меня не интересуют преступные деньги, даже если речь идет о миллионах долларов, — гордо произнес Генрих.

— Речь идет не о миллионах долларов, господин Шварценберг, — спокойно и медленно произнесла дама, глядя собеседнику прямо в глаза. — Речь идет о многих десятках миллионов долларов…

На сей раз строгое лицо Генриха чуть дрогнуло. Он внимательно поглядел на гостью.

— Так-то вот…, — с наслаждением произнесла она, видя, что произвела впечатление на сурового тевтона. — И эти деньги мы поделим с вами пополам. Я уверена, что при всей вашей зажиточности вы о таких суммах не можете даже и мечтать.

Генрих взял с тарелочки печенье, разломил пополам и начал тщательно жевать его.

— Вы, очевидно, так называемые «новые русские», о которых теперь пишут все западные газеты, — произнес он.

— Очевидно, да. Но это все слова, ярлыки, газетные штампы. Главное — дело. Эти деньги нужно перевести куда-нибудь в свободную зону, так как в России начинает подниматься громкий шум о всяких там заграничных счетах крупных российских чиновников. Этот шум нам с вам не нужен, не так ли, господин Шварценберг? Главное, все сделать быстро и аккуратно. Когда моя дочь сможет выйти из больницы и заняться этими важными делами? — уже чувствуя себя хозяйкой положения, спросила Вера Георгиевна.

— Я не могу ответить вам на этот вопрос, потому что сам не знаю на него ответ. Барбара очень слаба, у неё сильнейший стресс после автокатастрофы. Вы позволите, если я в вашем присутствии выкурю сигару, мадам?

— О конечно, какие могут быть церемонии? — окончательно почувствовала себя дома Вера Георгиевна.

Генрих закурил сигару, и комната наполнилась приятным сладковатым дымом. Воспоминания овладели им. Он вспомнил своего отца, отпрыска старинного германского рода. Он подозревался в участии в заговоре против Гитлера и, хотя вина его не была доказана, он угодил в концлагерь. На его счастье, война скоро закончилась, и отец вышел на свободу, больной, истощенный, но живой. За это время советской авиацией было разбомблено его родовое имение, а счета в банках были экспроприированы нацистской властью. Он остался совершенно нищим. После войны их семья бедствовала, отец так и не дожил до благополучия. А сам Генрих созидал свое будущее состояние с нуля, по крупицам. А ведь отец мог и не бороться с нацистской властью, и тогда бы на его счетах осталось немало денег. Он мог бы перевести эти средства в надежное место, у него была такая возможность. А он пошел против своей выгоды, его добрый, отважный красавец-отец. Он, оберштурмбанфюрер контрразведки, потомок старинного рода, ушел в концлагерь одним человеком, а вышел оттуда совершенно другим, больным, сломленным издевательствами. Генрих видел перед собой большие печальные глаза отца, глядящие на него из другого мира, он видел бледную, полубезумную мать, не знавшую, чем ей кормить в осажденном Берлине своих двух детей. Мать все отдавала им, ему, Генриху и младшему брату Вильгельму. Но Вильгельм умер в конце апреля сорок пятого года, подхватив какую-то инфекцию. Его слабенький организм был не в состоянии справиться с болезнью, хоть и не столь уж опасной. Когда он умер, ему было семь лет. Генрих помнит его прекрасные голубые глаза, с каким-то далеко не детским осуждением глядящие на остающихся на Земле мать и брата. Какие глаза, так похожие на глаза отца… Бедный добрый Вильгельм… Это был такой славный мальчуган, он любил волшебные сказки и катание с ледяных горок…

Глаза Генриха увлажнились, он докурил свою сигару и тихо произнес:

— Вы не могли бы оказать мне большую любезность, фрау Вера?

— Какую? — нагло глядела на него гостья. — Все, что угодно вашей душе, господин Шварценберг.

— Прекрасно. Тогда убирайтесь отсюда вон, — ещё тише сказал Генрих.

— Что? — округлила глаза дама.

— Вон отсюда!!! — Генрих вскочил с места и схватил со стола хрустальную пепельницу, намереваясь швырнуть её в лицо даме. Тут же в дверях появилось встревоженное шумом лицо охранника.

— Герр Шульц, — стараясь взять себя в руки и не желая распоясываться при охраннике, сказал Генрих. — Проводите эту даму, запомните её хорошенько и никогда больше сюда не пускайте. Вы поняли меня?