— Воевода, дело у меня, — заговорил Парфенов.

— Дело не медведь, в лес не убежит. Садитесь за стол, гостями будете.

Поели грибов. Силантьевна принесла сковороду жаренной на свином сале гречневой каши. Ее тоже скоро не стало. Выпили браги. Иван Исаевич вытер красным платком рот и удовлетворенно крякнул:

— Так! Ну, теперь сказывайте про дело ваше!

— Вот послушай его, Иван Исаич, я потом скажу, — сказал Парфенов.

Фидлер, сокрушенно теребя свою рыжую шевелюру, сбивчиво заговорил:

— Послал меня дядя Василий в сарай, где пушки лежат неотделаны да ядра трех-, пятифунтовы, посчитать, сколь железа осталось. Забрел я за сарай, вижу: в задней стене лазейка. А к лазейке следы недавни видны в снегу. Сказал я об том тотчас дяде Василию.

— Пушки пока не тронуты, — заметил Парфенов. — А что стоило заклепать! Плевое дело! Двадцать пять ядер уволокли. Видно, только один раз были тати.

Иван Исаевич заходил по горнице, заложив руки за спину.

— Окрест пушкарского двора надо огорожу укрепить и пускай там всегда три стража ходят, — заговорил он быстро. — А теперь надо татей схватить!

Той же ночью в сарае караулили сам Парфенов, Фидлер, Олешка и три ратника. В руках веревки, за поясом пистоли. Рядом с Парфеновым фонарь, покрытый сверху. Долго ждали. Холодно, тоскливо… Чу, за стеной скрип. В лазейку кто-то влез. Стали класть в мешки ядра: по звуку слышно.

Парфенов встал во весь рост, осветил фонарем сарай.

Посреди сарая стояли три смертельно испуганных, дрожащих человека. И не сопротивлялись. Их потуже связали и сволокли на воеводский двор. Один из них показал:

— Князь Шуйский заслал нас в Калугу. Прибыли мы сюда с козельской дружиной, а живем в осадной избе.

Приказ нам даден: амбары с огненным зельем сыскать да подорвать. Надумали мы царскому войску также ядра припасти в месте тайном.

Болотников собрал в кремле, на площади, дружины и жителей. За ночь сооружена была виселица «глаголем» — в виде буквы «г». Иван Исаевич с помоста речь держал. Проникновенный голос его разносился по всей площади.

— Люди ратные и горожане! Недоброе у нас дело чуть не учинилося! Недруги не дремлют, засылают злых людей. Хотели вороги наши амбары с огненным зельем подорвать, ядра унести. Сторожки будьте. А со злодеями как быть? Какое ваше слово будет? Мыслю, повесить надо супостатов. Один из оных приказным был в Туле, горя много людям чинил.

— Повесить! Повесить злодеев! — единодушно одобрили собравшиеся решение воеводы.

Осужденных поволокли к виселице…

В мирных трудах, радостях и горестях тянулись у калужан дни. Противники друг друга почти не тревожили. Но долго так оставаться не могло. Борьба продолжалась, и вновь на воюющих обрушилась боевая страда.

Глава XIX

В низком сводчатом покое Кремлевского дворца, тускло озаряя стенную и потолочную живопись на библейские сюжеты — из ветхого завета и евангелия, горел на столе большой золоченый подсвечник о четырех свечах. В окна глядела зимняя ночь. Временами гудел в трубе ветер. Трещали в печуре с синими изразцами дрова. Царь Василий Шуйский сидел в мягком, с высокой спинкой кресле. На лавке расположился князь Мстиславский.

Царь был раздражен. Его уродливая тень, то с удлиненным носом и заостренной бородой, похожая на чудовище, то с черепом вроде громадной тыквы, прыгала на стене. Мстиславский, глядя на царскую тень, еле сдерживал улыбку. «Ну и царь! Таких на скоморошьих игрищах кажут», — думал он.

Царь крикливо, с раздражением говорил:

— Хоть и прогнали мы Болотникова от Москвы, но силен вор. От его братцам моим не поздоровилось! Вконец его извести надо, в корень, да немешкотно.

Оторвав взор от стены, Мстиславский решительно и твердо сказал, глядя Шуйскому прямо в глаза:

— Великий государь! За Троицкое у меня душа супротив воров горит и ненависть у меня к им лютая. Я тогда сплоховал, прямо сознаться в том надо.

Царь, как бы соглашаясь, утвердительно кивнул головой.

— Дай мне, великий государь, поквитаться с Болотниковым, — заключил Мстиславский, выжидательно глядя на Шуйского. Тот довольно закивал головой. Его тень заметалась по стене, словно зловещая птица.

Договорились, что в помощь Мстиславскому будут даны князь Татев и князь Скопин-Шуйский.

Когда Мстиславский ушел, лицо царя помрачнело. Он в изнеможении опустился в кресло, глубоко вздохнул. «Устал, устал, измаялся… Тяжко бремя царствования… Разумен зело племянник мой Миша Скопин… Разумен, храбр, хоть и млад. И народ его любит. Его бы и направить большим воеводой супротив Болотникова. Для дела было бы вернее всего. Ну, а если Скопин-Шуйский осилит вора, возьмет себе славу, а потом и престол у меня отымет? Нет, уж лучше сиди у Мстиславского под началом. Это покойнее…»

Одна свеча в подсвечнике догорела и погасла. В покое стало еще мрачнее.

После этого разговора с царем Мстиславский стал ревностно готовить войско против Болотникова; через месяц двинулся к Калуге.

К Болотникову со стены острога прибежал взволнованный, запыхавшийся страж.

— Воевода! На Калугу новая рать надвигается!

Ударили в набат. Все сразу преобразилось. Верхоконные и пешие заняли отведенные им места. Калужане, собравшись на кремлевской стене, разглядывали движущееся по Боровскому большаку огромное войско.

— Много, ох, много!

— Добро! Новых и старых лупить станем!

На следующий день к Калуге подошла большая группа безоружных людей. Их впустили в башенные ворота.

Перед глазами собравшихся предстала страшная картина. У ворот стояли грязные, почти голые, с отрезанными носами и ушами пленные.

Явился Болотников. Один из них молча протянул воеводе бумагу. Иван Исаевич, содрогаясь, поглядел на изуродованных людей и взял грамоту.

«Как содеяно с сими гилевщиками, коих зришь ты, такая и тебя, вора Болотникова, с твоими сподручными, судьбина ждет, да и еще горше, ежели в разум не войдешь, не отдашься на милость великого государя нашего Василия Иоанновича».

Писал Мстиславский.

Глаза Ивана Исаевича горели лютой ненавистью. Он приказал увести несчастных и накормить.

Болотников собрал в кремле войска и калужан. Когда он говорил, его голос дрожал от волнения и гнева.

— Други ратные! Горожане калужские! Слушайте и иным передайте, коих нет здесь. Снова война! Туча по-надвинулась. Время тяжкое начинается. С Иваном Шуйским мы посчитались. Ныне иные с им съединились: Мстиславский, да Скопин-Шуйский, да Татев князья. Ведаю: самый младший, самый разумный — Скопин-Шуйский. Если бы верховодил он, стало бы дело горше. Наша удача, что он не главный воевода. Мстиславского же Истома Пашков под Троицком бил, когда с нами заодно стоял. А Татев князь не ахти какой воитель. Так что страшен черт, да милостив бог. Я чаю, и тут отобьемся.

Голос воеводы зазвенел, как металл, глаза засверкали.

— А чтобы вы гневливее стали, покажу я вам, что вас ждет, если в полон ко Мстиславскому попадете.

Он махнул рукой. На площадь вывели обезображенных гилевщиков. Колыхнулся народ, как взволновавшееся море. Загудел от гнева и злобы.

Один из приведенных с отрезанным носом поднялся на помост.

— Люди русские! Это Мстиславский, изверг рода человеческа, приказал нас уродовать. И скажу я вам: не сдавайтесь ему, бейтесь с им, змием, до скончания его либо вашего. А мы, люди несчастные, будем биться с мучителями люто до последних сил. Так я сказываю, брате безносы, безухи?

— До скончания, люто…

Веселый чернец — воин из Троицы-Сергия, на этот раз пасмурный, как туча, закричал:

— Гибель ворогам!

— Гибель проклятым! — прокатилось по толпе.

Воины и калужане расходились с площади, потрясенные до глубины души. На их суровых лицах было непреклонное желание отомстить.

Дня через три начался приступ. Мстиславский приказал послать стрелецкие полки Татева. Красные и синие прямоугольники с ревом двинулись к острогу. Их окутала туча снега, поднятая попутным ветром. Защитники притаились на стенах, зорко следили за надвигающимися стрельцами.