Злость на самого себя охватила Ивана, а тоска по родине не проходила, грызла сердце.
Глава VIII
Еще в Телятевке, молодым холопом в хоромах князя Андрея, Иван пристрастился к чтению, хорошо усвоив русскую грамоту. Теперь он бегло читал по-итальянски и, где только мог, добывал для чтения книги.
…Он направился на базар по каналу и, выйдя из гондолы, уронил книгу, которую читал. Проходивший пожилой венецианец поднял ее и протянул Болотникову.
— Мессерэ! Я разглядел вашу книгу. Это про португальского путешественника Васко де Гама[16]?
— Да, мессерэ. Про то, как он в прошлом веке пробрался в Индию.
— Знаю, знаю! Человек он был храбрый, но жесток чрезвычайно. А это всегда отвратительно. Вот брат его, погибший в пути, другой был. Действительно рыцарь. Таких людей мало! А зверства в людях сколько угодно. Не удивишь им. Кстати, по речи вы иноземец. Кто вы?
— Я — московит.
Так началась дружба Ивана с учителем Альгарди.
Альгарди был задумчив, медлителен, всегда спокоен. Беседуя, он часто устремлял взор своих серых пытливых глаз вдаль, словно искал там разрешения каких-то волновавших его вопросов. Длинные черные с сединой волосы, аккуратно подстриженная борода, крючковатый нос. Красный бархатный берет оттенял матовую бледность его лица. Синий плащ с капюшоном развевался по ветру.
Они часто встречались, вместе ездили на рыбную ловлю, подолгу беседовали.
Иван горячо всем интересовался. Альгарди многое ему рассказывал. И чем больше и глубже Иван узнавал мир, его прошлое и настоящее, тем сильнее разгорался в нем гнев, яростный, непрощающий, против неправды, нищеты, мерзости и злодеяний.
Как-то проходя вблизи площади святого Марка, Иван и Альгарди попали в шумный людской поток. Происходила казнь еретика по приговору суда инквизиции.
— У нас власть дожа, — стал пояснять Альгарди, — ограничена синьорией, советом из виднейших аристократов…
— Подобны нашим боярам, — сообразил Иван.
— Вероятно. И вот, кто идет против их власти или религии, таких преступников пытают, убивают, сжигают.
Они протиснулись на площадь и стали наблюдать торжественную и мрачную процессию. Впереди шли, по два в ряд, в черных рясах и капюшонах, доминиканские монахи, старые, изможденные. Один нес развевающуюся хоругвь инквизиции. За ними еле тащился преступник, мертвенно-бледный, с кровоподтеками на лице, в одежде с изображениями чертей и адского пламени, в остроконечной, как у арлекина, шапке. Вид имел зловещий. По бокам его шли два служителя инквизиции. Сзади опять монахи и священники. Процессия ползла и извивалась, как громадная змея. Слышалось тягучее, заунывное пение монахов. А кругом теснилась жадная до таких зрелищ толпа. Около Болотникова раздавались замечания:
— Мазо, смотри, целую ночь и утро бедняга сидел в деревянной клетке, как попугай. А теперь тащат, коршуны…
— Да, Горгильо, последние часы, а там кончится комедия.
— Видишь, как глаз заплыл! Уж, наверное, пытали.
— Без этого, Скарабулло, у них, святых инквизиторов, никак нельзя, в рот им кол дубовый!
— Тише, тише, дурень, пропадешь…
Змея-процессия подползла к паперти собора. Толпа, а с нею и Болотников и Альгарди устремились туда же. Из собора на паперть вышел монах-инквизитор, высокий, с крестом в руках. Лицо его с громадными выпуклыми глазами походило на ястребиное. Тонкие синеватые губы. Седые волосы с выбритой тонзурой посредине. К нему подвели преступника. Словно черная птица махнула крылом: это инквизитор взмахнул рукавом сутаны, благословляя жертву. Глухим голосом он начал проповедь, в слова которой Иван не вслушивался. Под конец почти закричал:
— Франческо Спинола! Покайся, вернись в лоно святейшей апостолической церкви!
Преступник, как обожженный, сделал резкое движение всем телом, поднял голову, звонко крикнул:
— Не желаю!
И опять поник в изнеможении. Толпа всколыхнулась, зашумела сильнее. Кто-то крикнул:
— Молодец!
Альгарди тихо сказал Ивану:
— Если бы Спинола покаялся, его тогда бы удавили, а потом сожгли. А теперь просто сожгут.
Иван содрогнулся, хотя и привычен был ко всяким ужасам. Инквизитору подали свиток, и он стал читать:
— Еретик и богоотступник Франческо Спинола богохульствовал, отрицал триединство божие. Он же многократно говорил, что власть нашего преславного дожа, богом освященная, неправая и что ее надлежит уничтожить. За такие против бога вездесущего и против дожа нашего великого еретические речи приговорили мы, святейшая инквизиция, богоотступника Спинолу к смерти.
И опять взмах крылом: инквизитор ударил преступника рукой по плечу. То был знак передачи его светским властям для казни. Подскочили ландскнехты в синей одежде, с алебардами и повлекли смертника под руки на площадь. Там возвышался столб с кольцом и лесенкой к нему, обложенный дровами, хворостом. Преступника втащили на лесенку, прикрепили железной цепью к кольцу у столба. Подошел человек в черной одежде, в маске; облил из ведра дрова смолой, зажег. Скоро пламя и дым охватили несчастного. «Благочестивые» люди — а таких нашлось достаточно — с усердием подбрасывали в огонь новые дрова. Мученик, уже невидимый от дыма, хриплым голосом изрыгал проклятия, стонал, замолк…
Около Ивана стояли две молоденькие девушки. Одна из них шептала другой:
— Беатриче, милая, смотри, смотри, вот пламя лижет ноги… вот загорелась одежда… Как страшно!
Девушки взвизгнули, но, как завороженные, упорно глядели на горящего мученика, а глазенки их блестели…
Потрясенный зрелищем, прерывисто дыша, с горящими от возмущения глазами, Иван увел своего спутника. Тот, сам расстроенный, огляделся кругом. Видя, что никто на них не обращает внимания, не подслушивает, тихо проговорил:
— Недавно, в 1600 году, «святые» отцы-инквизиторы сожгли на костре в Риме «еретика» Джордано Бруно. Он был истинный гуманист, великий ученый и философ.
— Да, мессерэ Альгарди, в вашей республике не очень-то легко стоять за истину.
Альгарди сумрачно ответил:
— За истину, друг мой, везде трудно стоять.
Они остановились у мраморной статуи пожилого худощавого мужчины с насмешливым, ядовитым выражением лица. Взор острый, пронзительный. Виден холодный, точный, наблюдательный ум.
Альгарди тихо говорил, но голос его дрожал от негодования:
— Это Никколо Макиавелли[17], из Флоренции. В своем сочинении «Государь» он учил: властелин может прибегать в политике к обману, вероломству, жестокостям, убийствам, лишь бы укрепить государство. Цель оправдывает средства. А подданные да повинуются и боятся государя. Страшный Цезарь Борджиа, пытавшийся объединить Италию, и был, по мнению Макиавелли, настоящим государем.
Альгарди замолк и, низко наклонив голову, тихо пошел дальше, за ним Иван.
— Сегодня нам везет на статуи! — воскликнул Альгарди, оторвавшись от глубокого раздумья. Они опять остановились у другой большой бронзовой статуи. Пожилой воин в доспехах, шлеме, с тяжелым мечом, гордо сидит на могучем коне. Лицо его надменно и беспощадно.
— Вот, Джованни, один из тех, на кого опираются правители Италии. Это — предводитель наемных солдат, кондотьер Каллеони. Он не дрогнет, если ему потребуется убить несколько тысяч людей. Творец этой статуи — Вероккио, художник, скульптор, учитель Леонардо да Винчи.
Иван Болотников, озаренный новой мыслью, с живостью ответил:
— Мессерэ Альгарди! Вы рассказываете про Макиавелли, Каллеони весьма поучительно и занятно. Можно подумать, что Макиавелли писал книгу свою, глядя на царей Руссии. Они всеми правдами и неправдами добиваются власти, а что люди бедствуют и гибнут — им и горя мало.
Так разговаривали венецианец и московит, находившие общий язык, общие мысли. Незаметно добрались до дома Альгарди.
— Зайдем, еще побеседуем, — предложил итальянец.