— Верно, — сказал начальник с деланным спокойствием.

— Но когда человек умирает от старости, так чего же беспокоиться?

— Так мы похороним его, аппу?

— Идите и хороните его. Но чтоб никаких разговоров в бараках, — сказал лекарь.

— Маниккам, помалкивай и делай, что доктор дораи сказал.

Маниккам заторопился в бараки, оставив «больших людей» в разгаре беседы.

— Хорошо, что мы так решили, — заговорил начальник. — Вы правильно сказали, что люди так любят болтать…

— Да, начальник. Вскрывать человека — очень неприятное дело. Из-за ничего все здесь пойдет вверх дном.

— Да, к тому же это отразится на вас и на мне.

— А Маниккам — великий болтун, не правда ли?

— Я за ним присмотрю, — сказал старший кангани.

Лекарь удалился, вполне довольный заверениями, данными ему управляющим.

Печально зазвучали тамтамы перед домом старого Муругана. Под плач, стенания и пение гимнов разукрашенный гроб с покойником отнесли к месту его последнего упокоения — среди чайных кустов.

Вечером, когда старший кангани послал за Маниккамом, тот сидел у огня рядом с женой.

— Послушай, — сказал он посыльному, — скажи аппу, что я не совсем здоров и не смогу прийти. А утром пораньше я буду у него.

— Но ты выглядишь вполне здоровым. Почему бы и не пойти, брат?

— Видишь ли, я немного выпил. Ты скажи, что я болен, а наш начальник все поймет.

Посыльный ушел. Маниккам сидел, улыбаясь сам себе, окрыленный своим успехом. Но секретом этого успеха он не сможет поделиться даже с женой.

Это был старый барак с десятью комнатами в ряд и общей верандой. Покрытая гудроном крыша, стены из выщербленного кирпича и крошечные окошечки — все это выглядело уныло и жалко. Некоторые даже предполагали, что здесь водятся злые духи.

Большинству жильцов далеко за сорок. Наиболее выдающиеся среди них — фабричный сторож, корзинщик и кангани Найнаппен. Кроме сторожа и корзинщика, все остальные уходили на работу рано и возвращались с заходом солнца. Их отношения скорее походили на те, которые складываются среди пассажиров скорого поезда. Они смотрели друг на друга с полным безразличием и отчужденностью.

Корзинщик сидел перед верандой, плел свои корзины и напевал себе под нос старомодный мотив, чтобы не чувствовать отвратительные запахи, идущие от канавы. Он вкладывал всю душу в свое занятие, ибо оно кормило его. На другой стороне улицы храпел до 5 часов дня на своем топчане фабричный сторож. К ночи он оживал. Тогда он стучал в свою колотушку (удукку) и напевал монотонным голосом отрывки из древних сказаний.

Среди этого странного люда выделялся Найнаппен. Жили они с женой уединенно. Ему было под шестьдесят. Он был в неизменном коричневом сюртуке и красном тюрбане, тонкие свисающие усы и дешевые сережки с тусклыми красными камнями дополняли его облик. Белое дхоти, повидавшее много на своем веку, он носил выше лодыжек.

Его жене Каруппае давно было за сорок. Это была высокая, худая женщина сварливого характера, питавшая слабость к красным сари. Найнаппен никогда не участвовал в спорах и ссорах ни дома, ни в поле. Он умел держаться в стороне от всего этого. Если дома возникало какое-то недоразумение, он говорил жене: «Отстань, бестолковая женщина». И продолжал заниматься своим делом.

Каждое воскресенье Найнаппен работал по контракту. Он приглашал пятерых парней — «только чтобы помогать ему», как он выражался. В 2 часа пополудни он давал каждому пять сухарей и чистой холодной воды из ближайшего ручья. Это и был обед. В 5 часов дня они получали по пять десятицентовых монет, ибо цифру пять он считал счастливой.

Однажды у него гостили дочь с мужем. «Если они останутся еще на два дня, — думал он, — семейный бюджет затрещит по швам». Поэтому он решил привлечь и зятя на воскресную работу по упомянутому выше контракту — «только посмотришь, как там».

Он начал заострять мотыги для прополки. Клал их острием на большой кусок железа и точно рассчитанными движениями отбивал края молотком. При этом его мысли вертелись все время вокруг листьев бетеля в небольшой жестяной коробочке. Прошлым вечером он сжевал только один листик. Оставшиеся двенадцать теперь сжуют, наверное, жена, дочь и зять. Вспомнил и о единственной сигаре, оставшейся от пачки, которую он купил месяц назад. Он берег ее на крайний случай, она могла понадобиться в трудную минуту.

Подошло время идти на плантацию. С подобающим зятю почтением он позвал: «Брат, пойдем поработаем в поле».

Зять согласился, вместе с ними решила идти и дочь. К концу дня Найнаппен пришел в хорошее настроение. В конце концов, почему бы его родственникам и не помочь ему? И что значат какие-то там листики бетеля?

Пообедали они в 6 часов вечера, чтобы сэкономить на ужине. Найнаппен заметил, что сушеная рыба была порезана на неравные куски. «Неэкономно», — подумал он. И по-своему дал понять это жене:

— Слушай, жена, куски рыбы такие большие, что и в рот трудно положить.

Дочь лучше знала отца:

— Мама, разве ты не знаешь, что у отца плохие зубы? Большие куски рыбы положи зятю.

Найнаппен философски размышлял: «Когда чего-нибудь слишком много — тоже нехорошо».

В прошлом месяце, когда Найнаппен покупал продукты, он, выбирая сушеную рыбу, рассматривал ее на свет, прикидывая вес и толщину. Уже тогда он рассчитал, сколько из нее выйдет кусков. Ее хватит на месяц, решил он.

Так кусочками сушеной рыбы Найнаппен измерял время своей жизни и скопил несколько тысяч. У него и в мыслях не было, что таким образом он обворовывает себя и свою жену. Найнаппен принимал все меры предосторожности, чтобы оградить себя от случайностей, которые могли бы отнять у него сбережения. Он ни с кем не водил компании, не ходил на поклонение к святым местам, никогда не ел и не пил у родственников.

На шестидесятом году управление плантации уволило его с работы по возрасту и сообщило, что пенсию он получит уже в порту перед отправкой на родину.

Найнаппен собрал свои пожитки в старенький сундучок и отправился в путь. Никто не провожал его до железнодорожной станции, чтобы пожелать доброго пути. Найнаппен был грустен, жена плакала. И некому было успокоить ее или разделить его печаль. Ведь они прожили в этом бараке на плантации сорок лет, почти всю жизнь. И отъезд стал невыносимым испытанием.

Как-то вечером месяц спустя сюда прибежала с соседней плантации заплаканная дочь. Ударяя себя в грудь, она билась головой о закрытую дверь пустого дома и причитала:

Да, Найнаппен так и умер там на побережье, вдали от плантации, где он провел всю жизнь.

Он наказал себя и таким образом отомстил обществу за несправедливость, которую оно причинило ему и его товарищам. Методы, которые он применил, имели что-то от морализирования и мученичества, так что могли попасть в заголовки на первых полосах газет или привлечь большие толпы народа к месту происшествия.

Из-за недоброкачественной пищи в тюрьме он объявлял голодовку и таким образом демонстрировал внешнему миру, что борется с антиобщественными явлениями. Если ему недоплачивали за работу, он забирался на верхушку дерева и отказывался спуститься вниз до тех пор, пока сам премьер-министр не явится сюда и не пообещает уладить дело. Если он не был уверен, что чья-то рука или сердце смогут загладить его обиду, то с письмом в кармане он отправлялся на крышу самого высокого здания, бросался оттуда и разбивался насмерть, обличая таким образом испорченность нравов.

Эти формы борьбы мог применять только городской житель. Но его двойник на плантации использовал более тонкое и эффективное оружие.