– Воевода Федор Романович Брех тоже наказал передать: путь по Лозьве-реке чист! – почтительно добавил Отя.
Видно было по его почтительности, что Федор Брех пользуется среди своих людей немалым уважением, и Салтык порадовался за него.
Князь Курбский мигнул Тимошке. Тот торжественно – на вытянутых руках – поднес Оте саблю в нарядных ножнах. Остальных вогуличей одарили длинными вологодскими ножами, секирами, кусками красного сукна, медными колокольчиками, а седоголовому старцу, старейшине юрта (как подсказал Отя), князь велел подарить большую медную чашу с двуглавым орлом. Салтык мысленно одобрил: хорошо придумал князь – знак государев на сибирской земле оставил!
Старейшина, прижимая к груди сияющую желтыми боками чашу, приблизился к князю, быстро заговорил по-вогульски (Отя едва успевал переводить):
– Старейшина благодарит за подарки. Хорошие подарки, люди будут помнить щедрость большого русского воеводы. Еще говорит, что люди его юрта дадут много мяса, рыбы и съедобные коренья. Молодые воины хотят идти с великим воеводой на трех обласах [58]. Старейшина приглашает в гости воеводу и других русских уртов. Охотники загнали трех лосей, кровь еще не свернулась, и русские урты выпьют ее, чтобы стать еще сильнее…
Но Курбский вежливо отклонил приглашение. Так было заранее оговорено с воеводой Салтыком: плыть без промедления, с короткими ночлегами, а ратников высаживать на берег только для острастки, если встретятся немирные юрты, мирные же юрты проходить мимо. Поэтому Курбский ограничился коротким наказом старейшине:
– Вы теперь под рукой у великого государя Ивана Васильевича. Асыке-князю больше до вас дела нет, ясака ему не давайте. Воинов твоих принимаю, пусть плывут впереди судовой рати, рассказывают людям: с миром пришли русские воеводы на Лозьву-реку. А старшим над воинами вот он будет, для того ему сабля дана воеводская… – И князь Курбский указал пальцем на осчастливленного Отю.
Гребцы налегли на весла. Стронулся судовой караван, уклоняясь к высокому правому берегу Лозьвы, где быстрина снова подхватила суда и понесла к полуденной стороне.
Насад обогнали длинные, низко сидящие в воде обласы с вогульскими воинами. На носу переднего обласа Отя стоит, дареной саблей размахивает, кричит что-то, за плеском воды неслышное.
Князь Курбский ответно взмахнул белой тряпицей, обернулся к Салтыку:
– Ладно ли вышло, воевода?
– Куда как ладно!…
По всей Лозьве-реке оставил Емелька-Емельдаш свои незримые следы, да еще воины Оти из первого лозьвенского юрта по тем же следам прошли. От прибрежных паулов спешили навстречу судовому каравану берестянки со старейшинами, в струю ушкуям пристраивались обласы с вогульскими воинами, вооруженными большими луками и копьями с железными наконечниками наподобие двусторонне заточенных ножей.
Старейшины говорили о Емельдаше уважительно, называли его князем. По этому поводу между Курбским и Салтыком состоялся многозначительный разговор.
– Ишь ты, как вознесся Емелька, в князья лезет, – презрительно обронил Курбский, провожая взглядом берестянку с вогульскими старейшинами.
– Не в русские же князья! – спокойно возразил Салтык. – Пусть на Лозьве-реке княжит, государю Ивану Васильевичу служит. Есть у государя служилые из татар, что к Москве со своими ордами прислонились, целые волости им на кормление пожалованы. Теперь вогуличи служилые будут, чем плохо?
– Так-то оно так, да чудно больно. Емелька – князь.
– Для вогуличей князь, для нас же – прежний послужилец. Пусть князем зовется, не жалко. С Емелькой-князем от Асыки целая река отпадет, сила Асыкина поуменьшится. А без Емельки… Наместника, что ли, на Лозьве оставлять?
– Скажешь тоже – наместника! – проворчал Курбский. – Кто из детей боярских пожелает у нехристей воеводствовать, лосиную кровь пить?
– Вот и я говорю: кем Емельку заменить?
Трудно соглашался князь Федор Семенович, чуть ли не в умаление собственной княжеской чести казалось ему величание Емельки. Но воеводский трезвый расчет все-таки пересилил гордыню. Понимал князь, что полезен Емелька в походе, через него тянутся ниточки к вогульским старейшинам. Вон ведь как по Лозьве идем – будто по своей земле, мирно. А может, вспомнил Курбский строгого государева дьяка Истому. Или разговор свой первый с Салтыком в Устюге вспомнил, как подводить князцев под государеву руку. Процедил сквозь зубы:
– Будь по-твоему. Пусть кличут Емельку князем…
А Лозьва-река, склоняясь от Камня к восходу, подминала и подминала под себя берега, тянулись они уже почти вровень с водой. Кондовая красновато-желтая сосна сменилась маломерным сучковатым мендачом [59], пойменные луга – болотами. По мягкому песчаному ложу текла теперь Лозьва, неторопливой стала, смирной. А потом слилась Лозьва с Сосьвой, положив начало новой реке – Тавде.
Тавда была большой рекой, двести с лишним саженей от берега до берега. А всю долину Тавды и взглядом не окинешь, развернулась она верст на двадцать. То к правому высокому краю долины прижималась река, то отбегала от него в сторону, и тогда обрывы едва видимо дрожали в туманной дымке. Извилистой полоской светлой воды среди необозримых лесов казалась Тавда с высоты птичьего полета. Сосны, ели, пихты, кедры, острова липы и осины – невеселящее лесное разнообразие.
На Тавде поджидали судовую рать Федор Брех и Емелька-Емельдаш. Здесь кончились мирные юрты. Из всех тавдинских паулов воины ушли к князю Асыке. До Пелымского городка оставалось восемьдесят верст.
– Вот и дождались войны, князь! – сказал Салтык Курбскому, когда Федор Брех и Емельдаш, обласканные и довольные, покинули головной насад. – Не ушел князь Асыка в леса, возле своего городка с ратными людьми стоит. Твой час пришел, князь!
Федор Курбский благодарно взглянул на Салтыка. Признал-таки его первым воеводой для боя упрямый москвич! Пусть полюбуется друг любезный Иван Иванович, как умеют ратоборствовать ярославские князья!
На левом низком берегу Тавды, там, где вливается в нее невеликая речка Пелым, леса отступают от воды, образуя широкую пойменную луговину, а на ней, как затейливая резная шкатулка на зеленом сукне, красуется Пелымский городок – бревенчатые стены с башенками, желтые откосы вала, надолбы из заостренных кольев. На половине дороги от берега к городку большой белый шатер, а вокруг него россыпи берестяных шалашей, бесчисленные чадящие костры, людская бестолковая сутолока – воинский стан князя, Асыки. Всполошились вогуличи, узрев русскую судовую рать, забегали, как бурые муравьи.
Медленно, торжественно подтягивался к Пелымскому городку судовой караван князя Федора Семеновича Курбского и воеводы Ивана Ивановича Салтыка Травина, смыкался плотнее, из растянувшейся по реке вереницы судов становился плавучей крепостью. Палубы насадов и ушкуев будто железными цветками распустились: ратники в светлых кольчугах и островерхих шлемах, обнаженные сабли морозно поблескивают, начищенные речным песком стволы тюфяков и пищалей на солнце пылают. А на корме головного насада, под трепещущими стягами, будто слиток железный: плечом к плечу стоят в панцирях воеводы и дети боярские.
К берегу суда плыли клином: впереди – насады с тюфяками, с дальнобойными пищалями, за ними – ушкуи с пищалями малыми, а позади – утиными выводками обласы служилых лозьвенских вогуличей. Князю их Емельдашу велено в бой не вступать, лишь беглецов перенимать, когда рассыплется Асыкино воинство.
Навстречу каравану вынеслись берестянки с вогульскими лучниками. Ближе они, ближе, скользят по воде проворно, только весла мелькают. Лучники стрелы на тетивы наложили, луки натягивают.
Князь Курбский поднял руку в железной рукавице. Пищальник Левка Обрядин на княжеский кулак поглядывает, дымящийся фитиль раздувает. Медлит князь. Наверно, подпустить хочет вогуличей поближе, чтобы не только ядрами их достать, но и дробосечным железом из тюфяков.