Люди, люди, люди… Сколько же в России людей? Здесь все больше в возрасте отца, а то и старше.

— А мы вам тут гостинец приготовили. — Отец нырнул на дно глубокой траншеи и, подняв на бруствер телогрейку, стал разворачивать ее. — Нате, прячьте! — Он сунул в руки Сергею спящего суслика.

Вечером, когда мы шли через станицу к школе, отец печально поглядел на порубленные сады во дворах и вздохнул:

— Уже и рубить нечего, а зимы еще только половина. Война! Даже до сусликов добралась. — И, заглянув Сергею за пазуху, повеселев, добавил: — Ну как, живой?

На следующее утро, провожая нас за станицу, отец шепнул мне, чтобы не слышал Сергей:

— Я уже три рапорта подал… Говорят, после третьего посылают. Только ты матери ни-ни. Понимаешь?

Я кивнул.

Второй фронт

Зима пришла необычно рано. Снег как лег на ноябрьские, так уже больше и не сходил.

Война, казалось, идет страшно давно. Началась она, когда из Заволжья, как из печи, на город дышало зноем, а сейчас все заметает снегом, жмут морозы. За полгода столько всяких перемен!..

Отца уже нет на окопах. Он писал: «Переезжаем на новое место». Я знал, что это за место, но хранил доверенную мне тайну: «Матери ни-ни». Теперь отец, как и мой старший брат Виктор, в настоящей регулярной армии. Виктор — уже больше года. Он ушел летом сорокового, после десятилетки. Учился в Грозненском военном училище тяжелых бомбардировщиков, и вот недавно у них состоялся ускоренный выпуск. Брат — штурман авиации дальнего действия. Отец — сапер, это его старая военная специальность, «еще с германской», как он говорил.

А дома новостей тоже хоть отбавляй.

Хлеб, мясо, сахар и все другие продукты давно получаем по карточкам. С ними столько хлопот. Идешь в магазин, и мама десять раз тебе строго-настрого накажет: «Смотри, прячь дальше!»

Потерять карточки — самая страшная беда. Вся семья месяц будет голодать.

Магазины с каждым днем пустеют. Верхние полки и витрины теперь свободны. Продукты и товары только на нижних, под рукой у продавцов. Все это пугающе необычно, странно. Но есть и интересное.

На площади в центре города выставили остатки сбитого немецкого «юнкерса». Около него постоянно толпа. Дежурит милиционер — отгоняет мальчишек и чересчур любопытных взрослых. И все равно каждый ухитряется унести с собой «кусочек» самолета.

Наша троица, Витька Горюнов, Костя Бухтияров и я, — все мы учимся в одном классе, — уже три раза ездили на «дачнике», пригородном поезде, в центр города, и теперь у каждого по нескольку железок от «юнкерса». Я хвастливо показал маме дюралевый уголок с облупившейся зеленой краской.

— Выброси! — прикрикнула она.

На уроке геометрии я вытащил обломок и стал чертить. Странно и тревожно было держать в руках эту «линейку», кусочек легкого металла — он ведь оттуда, из страшной фашистской Германии. Где сбили этот самолет? На дощечке, которая была выставлена перед его остатками, надпись: «Немецкий двухмоторный бомбардировщик Ю-88. Сбит огнем зенитной артиллерии на подступах к городу». А где эти подступы? Уже были одиночные налеты на наш город. На окраины упали первые бомбы.

До сих пор помню истошный, режущий крик тетки Ульяны Аксеновой: «Ой, батюшки, Бекетовку бомбили! И СталГРЭС! Ой, батюшки, людей поубивало…»

Мы были во дворе дома и слышали какое-то беспорядочное уханье, доносившееся с южной окраины города, но не обратили на него внимания. И вот во двор вбежала перепуганная тетка Ульяна:

— Поубивало… лю-у-де-ей!

Все бросились на улицу. Мы, мальчишки, не сговариваясь, бежим к железнодорожной платформе. Оттуда легко умчать в любой конец города. Прыгнем на подножку — и через четверть часа уже в Бекетовке!

Когда прибежали, к платформе подходил поезд. Это был наш и не наш зеленый «дачник». Те же двухосные грязно-зеленые обшарпанные вагоны с низко спускающимися, открытыми подножками. Та же «овечка», закопченный паровозик с медными буквами ОВ. И все же это не наш поезд.

Выбиты окна, задраны листы железа. И зияющие дырки в стенах — вагоны прямо просвечиваются насквозь.

Поезд мертв. Из него никто не выходит, и в него никто не садится. Передо мной, вздрогнув, застыла перекошенная подножка, я впился глазами в отполированный руками пассажиров поручень. Его кто-то перегрыз. Невероятно! Металл толщиною в мою руку перекушен зубами, и я вижу бороздки. Следы от зубов блестят…

Кажется, поезд стоит не три положенные ему минуты — дольше. Когда наконец паровоз устало толкает израненные вагоны, я чувствую, как занемела у меня шея.

Смотрю вслед удаляющемуся поезду и думаю: «Как же тогда человек, если толстенные железки перекусывает, как нитку? Вот она какая, война!..»

Не знаю, может, задним числом, но мне верится, что именно в тот день я понял, что идет какая-то иная война, чем та, про которую я так любил читать книги и смотреть фильмы. Совсем не та. Моя — нестрашная, победная война, а эта какая-то обидно-непонятная, чужая.

Я так думаю сейчас потому, что хорошо помню свои ощущения. Многое забылось, выветрилось больше чем за три десятка лет, а вот это напряженно-тревожное чувство — совершается что-то ужасное, совсем не то, о чем я думал, не то, чего я мог ожидать и о чем, как мне казалось, еще продолжают говорить в тылу, — помню хорошо. Помню даже, откуда родилось это чувство: из отчаянного, истошного крика тетки Ульяны. Он навсегда вошел в меня: «Лю-у-де-ей поубивало!» И перебитый неведомой силой поручень вагона. Я вдруг понял, что на этой войне убивают людей, которых я знаю. Ведь уже их нет — тех, кто ехал в этом вагоне!

Может не стать отца, Виктора, могут убить кого-то из нас. Война все ближе и ближе, она уже под Ростовом. Все знают, как это близко. И по карте и так, поездом. К нам года два назад приезжала тетка из Ростова. «Вчера села, а сегодня уже тут», — по-казачьи певуче растягивала она слова.

Да я и сам знаю, что близко. Неужели этого никто не понимает?

Вчера смотрел хронику перед кинофильмом «Мы из Кронштадта». Показывали подбитые немецкие танки. Низкие, угловатые, с крестами, и рядом в траве черные, раздувшиеся трупы. Почти в пол-экрана сапог убитого. Голенище короткое, широким раструбом, и в нем торчит толкушка, точь-в-точь какой мать толчет картошку, только ручка немного длиннее. Еле догадался, что это немецкая граната.

Потом показали отбитую деревню. Печные трубы, плачущая женщина и наши красноармейцы. Больше всего меня удивили, нет, поразили красноармейцы. Небритые, грязные, смертельно усталые. Таких я видел на окопах, когда мы с Сережкой ездили к отцу. Но ведь там работали стройбаты! А на войне регулярная армия. И отец так говорил. В нее он и рвался. В регулярной настоящие красноармейцы, как наш Виктор. Молодец к молодцу. Вот ходят они по городу — подтянутые, опрятные.

Жить стало тревожно, тяжко. Приходили письма от Виктора уже с войны, а в них ни одного слова, где он. Спрашиваю у мамы, а она молча показывает на овальный штамп: «Проверено военной цензурой».

Все понимаю, не маленький. И все же обидно. Неужели он не может сказать, где они воюют? Ну хотя бы намеком. Я бы догадался. Я же не Сережка. Он, конечно, пацан, ему только девять, а мне-то уже четырнадцатый…

В школе полно новостей. Даже ходить сюда стало интереснее. Появились новые уроки. У нас военное, а у девчонок — санитарное дело. Мы изучаем винтовку, ручную гранату РГД, противогаз, маршируем строем. На наших уроках интереснее, чем у девчонок. Еще бы, мы имеем дело с настоящим оружием, а они — с бинтами, марлей, шинами, носилками. Мы выбегаем во двор с винтовками (правда, их всего две на школу), девчонки — с санитарными сумками.

А недавно из Районо пришло распоряжение провести несколько уроков в старших классах в противогазах. И вышел конфуз. Девочки сразу стали задыхаться.

— Противогазы неисправные!

Поменялись с мальчишками. Потом стали меняться мальчишки с мальчишками. Физик Александр Иванович, добродушный, доверчивый старикан, взялся сам проверять маски. Повскакивали с мест, хохот, толкотня, шум.