В пути из Красноярска Певцова была очевидцем многих трагических событий, которые лишали надежды на возможность проезда союзных эшелонов в Иркутск без применения оружия.

Многие крупные станции были в руках восставших рабочих. Из-за этого почти прекратилось движение по дороге. Оба пути забиты лентами эшелонов с мертвыми паровозами.

Воинские части, оставленные командирами на попечение младших офицеров, продолжали отступление на авось, постепенно переставая существовать как боеспособные единицы из-за массового перехода солдат на сторону победителей.

Всем, кто стремился спастись от Советской власти, следовало любой ценой найти любой путь на восток к Байкалу, ради спасения жизни, вверив разум во власть страха.

Напугало Певцову и то, что Удинцев ничего не сказал о Тимиревой. Или он действительно ничего не знал о ней, или намеренно умолчал, будучи в курсе их отношений.

Певцова преклонялась перед Анной Васильевной за ее преданность адмиралу, любила ее за нежность души, способной растворять в этой нежности чужие горести и невзгоды, умевшей находить верные слова бодрости, приносившие покой мятежному сознанию любимого.

Что с Тимиревой теперь? Узнает ли она о ее судьбе…

В течение только двух лет Певцова стала свидетельницей гибели многих людей из тех, кто в ее понятии был вне смерти.

Среди снегов Сибири теперь и ее судьба почти не принадлежала ей. Жизнь могла оборваться на пули неведомого стрелка, могла заледенеть от стужи в буранной, снежной мгле. Теперь в ее судьбе все было во власти сил, о которых недавно совсем не имела понятия.

Только в пути, натыкаясь повсюду на людскую озлобленность, она убеждалась, как лжива была идея борьбы с большевиками за Россию, как вся она строилась на корыстных замыслах немногих лиц, сумевших святостью лозунгов вовлечь в осуществление гражданской войны сотни тысяч людских сознаний, слепо веривших лжепророкам, вещавшим о светлом будущем России, призывающим помочь им въехать в Москву на белых конях.

Покинув столицу, расставшись с матерью, уехавшей во Францию, Певцова обосновалась в Омске, бездумно подчинившись власти тех, для кого было выгодно, пользуясь ее титулом и внешностью, держать ее около себя ради политических махинаций и сделать наконец своей пособницей в сферах союзного командования.

Последние месяцы жизни в Омске заставили ее разглядеть лица политических дельцов и мнимых друзей России из Европы.

Теперь с каждой верстой больней сжималось сердце при мысли о неизбежной разлуке с Родиной. Она представляла, какой безрадостной будет ее жизнь на чужбине среди тех, кто из любого чужого несчастья способен извлекать выгоду.

В январские дни в пути княжна каждый день наблюдала, как из-за хаоса в Сибири менялось отношение сибиряков ко всем, кто покидал ее. На их лицах улыбки сменяла нахмуренность. Они легко отказывали и ночлеге, в пище, в фураже для лошадей. Слава богу, что еще пасовали перед оружием и радостно тянули руки к золотым монетам, но, к сожалению, не у всех беженцев они водились в карманах.

Певцова поняла, что и в иных русских сердцах есть тенета равнодушия к горю себе подобных и радовалась, что для своего спасения могла откупаться от него золотом…

Дружно занялись лаем собаки.

Певцова, прислушавшись, поняла, что псов растревожило появление в селе новой воинской части, и вернулась в избу. В горнице на столе горела лампа. На свету на нем бутылка коньяка, стаканы, глиняная миска с квашеной капустой. За столом по-прежнему сидели полковник Удинцев, Красногоров и поручик Пигулевский.

На лавке с компрессом на голове лежала Васса Родионовна. На лежанке у печки, сливаясь с полутьмой, сидела Калерия Кошечкина, положив голову на ее плечо, спала Настенька Кокшарова.

Васса Родионовна спросила Певцову:

— Мороз?

— Отвечу для ясности по-сибирски. Вызвездило.

— Просто ужасно! Эта стужа меня доконает. Понять не могу, что со мной происходит. Коренная сибирячка. К любым морозам привычна и равнодушна, а теперь в пути из-за них головы поднять не могу.

— Виноваты в этом в данном случае совсем не морозы. Всему виной ваши нервы, мадам, защипанные страхом, — сказал поручик Пигулевский, привстав и прикурив от лампы папиросу. — Кроме того, вы слишком много времени и внимания уделяете своей особе, считая сейчас себя несчастной. Главное, слишком много думаете о своей судьбе, а от этого голова, не приученная к такому наплыву тревожных мыслей, естественно, начинает болеть.

— Удивительно примитивно обо всем судите, поручик, — обиженно со вздохом реагировала на сказанное Васса Родионовна.

— Я, мадам, всегда и обо всем сужу с реальных позиций, ибо вокруг меня только реальность без румян и пудры романтики. Вот наглядный пример. Все, кто пьет коньяк, знают, что его принято закусывать лимоном, посыпанным сахарной пудрой. Но, как видите, мы сейчас пьем коньяк из чайных стаканов и закусываем квашеной капустой и даже не волнуемся, что у нас нет лимонов. Княжна, хотите глоток коньяка?

— Спасибо, не люблю его.

Раздевшись, Певцова, потирая руки, подошла к столу, взяла из миски пальцами щепотку капусты, положила в рот.

— Капуста у хозяев вкусная.

— Согласен. Красногоровы, княжна, платят за нее звонкой монетой.

— Как всегда, вы, Пигулевский, о чем-нибудь спорили без меня?

— Угадали. Я не соглашался с полковником Удинцевым, пытавшимся нас уверить, что скоро придется своих собственных солдат бояться больше большевиков. Конечно, как всегда, у меня для несогласия имеются веские аргументы.

— Интересно, какие аргументы?

— Во-первых, убежден, что сверх всякого ожидания наши солдаты ведут себя на редкость выдержанно.

— Но все же свое офицерство матерят.

— Ну это у них, княжна, как присказка. Важнее для нас другое. Уходя к красным, они нас не убивают, хотя мы перед ними во многом виноваты. Ну, хотя бы в том, что врали им, клятвенно заверяя, что правда существования будущей России зависит от нашей победы над большевиками, что весь русский народ верит в святость нашей идеи о единой неделимой России, а на самом деле у нас не было единой идеи о том, какая в России должна быть ее новая жизнь без романовской династии.

А во-вторых, теперь действительно клятвенно утверждаю, что нам скоро не нужно будет бояться солдат, ибо их около нас не будет. Все перейдут к красным. Остался же я в одно утро без своих славных разведчиков. Но нам придется бояться друг друга, ибо, сводя личные счеты, мы будем предавать друг друга, вспоминая перенесенные незаслуженные обиды. Наши начальники, почувствовав это, улепетывают от своих частей, боясь, что младшее офицерство, не разучившееся отличать черное от белого, начнет проявлять к ним неуважение.

Как легко все развалилось. Настолько легко, что даже не успел подумать, кого же мне обвинять в том, что оказался за бортом жизни с кличкой бывшего колчаковского офицера. Но мне кажется, что обвинять буду отечественных капиталистов, спевшихся с подобными себе капиталистами в Европе и Америке, ловко обманувших всех нас, старавшихся закидать большевиков шапками. Теперь мне иной раз бывает жаль себя. Тогда я спрашиваю, зачем я ввязался в эту сибирскую кровавую бойню, когда мог просто где-нибудь отсидеться, а теперь должен шагать вперед и вперед, не зная ничего о том, что меня ждет впереди.

— Мы все, господин Пигулевский, ничего не знаем, что ждет нас впереди.

— Нет, уважаемая Васса Родионовна, вы прекрасно знаете о своем будущем в Маньчжурии. У вас деньги, и при этом большие деньги. Вы даже надеетесь, что такие Пигулевские будут работать на вас, чтобы не сдохнуть с голоду. Да, все будет именно так, и вы об этом знаете. Знаете, что у поручика Пигулевского ничего нет, потому и предложили ему вчера место кучера на вашей тройке. Случайно или заведомо позабыв, что он еще не привык к тому, что ему пора становиться у подобных вам лакеем. Он еще надеется, что если его не заставит воевать за себя атаман Семенов и он доберется до Маньчжурии, то сможет стать извозчиком по найму у какого-нибудь генерала или капиталиста. Потому сам обзавестись лошадкой с коляской не смогу.