Полковник и есаул выскочили из-за стола и прижались к стенам: один в углу, а другой возле окна с наганами в руках.

Говор многих голосов слышен под окнами избы.

— Да это воинская часть на постой пришла, пойду пущу.

— Не сметь! — приказал полковник.

Аким, несмотря на приказ, пошел к двери.

— Назад, сволочь! — заорал полковник.

Приклады били в ворота.

— Дозвольте, потому все одно гранатой ворота порушат.

— Назад, а то застрелю!

Разорвалась граната, от воздушной волны глухо звякнули промерзшие стекла. Крики с руганью в сенях. Приклады били в дверь. Епископ вырвал дверной крючок из петли, полковник выстрелил. Епископ, вскрикнув, рухнул на пол. Дверь распахнулась. В избу ворвались солдаты. Борзые кинулись на них, одна от выстрела, взвизгнув, забилась в судорогах на полу.

— Не стреляйте, умоляю, не стреляйте! — кричала Блаженова.

— Господа офицеры, очумели, что ли? — крикнул бородатый солдат.

Полковник и есаул выстрелили, но промахнулись, бородатый солдат попал в цель: полковник со стоном повалился на лавку. Наган есаула дал разом две осечки, а удар солдатского кулака сбил офицера с ног. Разоружив офицера, он, пнув его ногой, приказал встать. Есаул выполнил приказ, направился к двери, но стоявшие в ней солдаты не подпустили к себе, выставив вперед штыки.

Бородатый солдат, оглядев лежавшего епископа, сняв ушанку, размашисто перекрестился.

— Положите, братаны, инока под иконы.

Из-под лавки вылез Аким. Блаженова сидела на полу, держа на коленях мертвую борзую.

В раскрытую дверь вошел пожилой капитан в дубленке, оглядев избу, спросил:

— Из-за чего шум?

— Дозвольте доложить, господин капитан. Мы сперва подобру. А по нас офицеры из наганов, но и мы конешно.

— И монаха вы?

— Нету, его до нас кокнули. Поди, офицеры же.

Офицер, оглядев есаула, спросил:

— Какой части?

Есаул молчал.

— Оглох? Документы? Ты кто? — спросил капитан Акима.

— Хозяин.

— Где офицерские вещи?

— Вон две кожаных торбы под лавкой.

— Достань.

Аким, волнуясь, не мог сразу вытащить из-под лавки торбы.

— Мужик, а слабосильный.

— Да уж больно тяжелые.

— Захарченко, осмотри, чего в них?

Солдат, получив приказание, развязал торбу, и из нее на пол высыпались золотые монеты.

— Ясно! Золотопогонные мародеры! Берите есаульчика и за воротами благословите на тот свет.

Солдаты выволокли из избы есаула. Капитан с бородатым солдатом подобрали с полу высыпавшиеся монеты.

— На постой сюда никого не ставить. Тащи, Макарыч, золотишко. — Капитан помог Блаженовой подняться с полу, усадил на лежанку… Подойдя к столу, взял с тарелки ломоть ситного и вышел из избы.

Живая борзая лежала возле убитой подруги.

Утром радостное яркое солнце золотило заснеженную тайгу и крыши луньевских выселок. В высоком небе бледная голубизна. И совсем безветренно, потому и дым из труб прямыми столбиками.

Воинская часть из выселок еще не ушла. Потому в них всюду привязанные к саням кони. Дымят две походные кухни, возле них молчаливые, заспанные солдаты.

Село знало об убийстве архиерея. Большинство его обитателей ушло в выселки. До восхода солнца сельский священник отслужил панихиду по убиенному при наполнивших избу сельчанах.

У распахнутых настежь ворот Акима Мудреных толпятся сельчане, обсуждая на все лады страшное происшествие, все более и более разукрашивая его своими домыслами, утверждая свою достоверность ссылками на хозяина избы…

Перед полуднем в выселки на двух санях, запряженных обындевевшими конями, приехали шестеро солдат с молоденьким прапорщиком в белой папахе.

Офицер с двумя солдатами начали обходить избы. Там, где были беженцы, спрашивали у них документы. В одной избе, на берегу речки, прапорщик встретился с капитаном. Доложил ему о причине приезда и, узнав о трагедии в избе Акима Мудреных, направился туда.

Войдя в избу, прапорщик, обнажив голову, перекрестился.

Епископ лежал на столе с горящей восковой свечой в мертвых руках. Возле стола на табуретке сидела дама с плотно прикрытыми глазами. У ее ног лежала борзая.

Трупа полковника уже не было. Его вынесли во двор сельчане. Аким зарыл в огороде убитую борзую.

Прапорщик нерешительно подошел к даме.

— Мадам, разрешите узнать вашу фамилию?

— Блаженова Кира Николаевна.

— Наконец-то нашел вас! — обрадованно и громко произнес прапорщик. — Третьи сутки ищем!

Блаженова, открыв глаза, оглядела прапорщика.

— Вам от меня что-нибудь нужно узнать?

— Мне приказано генералом Каппелем вас, мадам, и епископа Виктора немедленно доставить на станцию Снежница.

— Владыка убит!

— Да, да, понимаю. Мы заберем покойного с собой. Только прошу, мадам, не задерживаться.

— Хорошо. Я не задержусь. Владимир Оскарович здоров?

— Так точно!

Прапорщик был доволен, что разыскал нужных ему людей, и у него были большие, серые, по-детски удивленные глаза…

Метель со снегопадом разгуливала по Красноярску. Снег валил густо, то взвихриваясь, то крутя волчки. Городские улицы с переулками и тупиками не позволяли метели разгуляться во всю мощь, хотя шальной ветер и брал свое, перетрясая сугробы с вытьем и залихватскими высвистами. Улицы города пустынны, и только редкие пешеходы торопятся поскорей укрыться в домашнем тепле от снежного смятения.

Капитан Вадим Муравьев, сокращая путь от вокзала до соборной площади, шел на прощальный вечер к Красногоровым. Порывы ветра вынуждали его останавливаться, поворачиваться спиной, ибо снег слепил, хотя и был мягок и пушист. Полы шинели спеленывали ноги. Все вечера, освобождаясь от службы в комендатуре, Муравьев проводил в обществе Настеньки, в семье Красногоровых, засиживаясь допоздна.

Настенька, постепенно сживаясь с потерей отца, заметно успокаивалась. Но, оставаясь наедине, они избегали говорить о покойном, мало говорили о себе, боясь предрешать свое будущее. Чаще всего Настенька читала стихи Муравьева или вспоминала эпизоды своего счастливого детства в Петербурге.

За время пребывания в Красноярске Муравьев встретился на вокзале с княжной Певцовой, прибывшей в Красноярск с одним из эшелонов союзных войск. Встрече оба обрадовались. Певцова, узнав адрес Настеньки, немедленно поехала к ней.

Муравьев был уверен, что и сегодня встретит ее у Красногоровых, зная, как дружественны отношения девушек. Невольно вспомнилась последняя встреча с княжной в дождливый вечер на омском вокзале, но, желая уйти от этих воспоминаний, Муравьев начал думать о встрече с Колчаком. Встреча была с глазу на глаз. Муравьев чувствовал себя скованно от сильного сердцебиения. Адмирал тотчас начал расспрашивать о Кокшарове, прося до мелочей припомнить все, что тот говорил ему перед самоубийством. Колчак поинтересовался родными Муравьева, сказав, что слышал об его отце. Однако Муравьев не сказал Колчаку, что родные остались в Советской России.

Во время встречи с адмиралом Муравьеву особенно запомнились его глаза, черные, способные пристальностью взгляда принуждать к покорности. Однако весь облик Колчака на Муравьева не произвел особого впечатления. Беспокойная нервозность адмирала, подвижность его рук, берущих тот или иной предмет на письменном столе, не подтверждала в нем той волевой силы, о которой Муравьеву приходилось так много слышать. В конце встречи Колчак спросил о дальнейших намерениях Муравьева и, кажется, остался доволен его ответом, что будет тот в рядах армии, пока это необходимо.

Служба Муравьева в станционной комендатуре была беспокойной. Уже через несколько дней Несмелов, узнав, что он владеет языками, назначил его своим заместителем и постоянно посылал разбирать все вопросы, возникавшие с движением поездов различных союзных миссий…

Муравьеву, как обычно, с улыбкой открыла дверь горничная и помогла ему отряхнуться от снега. В прихожую вышла Васса Родионовна и тотчас начала выговаривать: