– И его врачом был Киндерман?

– Да, до того как Вайстора выписали, в 1932 году.

– Не понял. Киндерман знал, что Вайстор – опасный сумасшедший, и выписал его?

– У Ланца антифрейдистский подход к психотерапии, в работах Юнга он видел материал для изучения истории и культуры расы. Целью его исследований было изучение духовных уровней человеческого подсознания, которые помогали бы реконструировать древние культуры. Вот почему он начал работать с Вайстором. Ланц видел в нем ключ к своему собственному направлению в юнговской психотерапии, которое, как он надеется, с благословения Гиммлера даст ему возможность основать научно-исследовательский институт, наподобие Института Геринга. Это еще один психотерапевтический...

– Да, я знаю.

– Ну вот. Сначала исследования проводились всерьез. Но затем он понял, что Вайстор – шарлатан и использует свое так называемое наследственное ясновидение лишь для того, чтобы убедить Гиммлера в высоком статусе своих предков. Но к тому времени было уже слишком поздно. А Ланц во что бы то ни стало хотел получить свои институт.

– Но для чего ему институт? У него же уже есть клиника.

– Ему этого мало. Он хочет стоять в одном ряду с Фрейдом и Юнгом.

– А как насчет Отто Рана?

– Не более чем безжалостный фанатик. Одно время был охранником в Дахау. – Он остановился, грызя ногти. – Не дадите ли сигарету?

Я бросил ему пачку и смотрел, как он закуривает, рука его дрожала, будто в лихорадке. Глядя, с какой жадностью он курит, можно было подумать, что это не сигарета, а чистый белок.

– Ну так что же?

Ланге тряхнул головой.

– История болезни Вайстора, в которой говорится о его сумасшествии, все еще у Киндермана. Ланц считает, что это его полис, гарантирующий преданность Вайстора. Понимаете, Гиммлер не выносит психических больных. Ну, в связи со всякой чепухой о здоровье нации. Так что, если бы он об этом узнал...

– ...тогда игра действительно была бы закончена.

– Каков же план ваших действий, комиссар?

– Гиммлер, Гейдрих, Небе – все они уехали на эсэсовский Суд Чести в Вевельсбург.

– А где находится этот чертов Вевельсбург? – спросил Беккер.

– Совсем недалеко от Падерборна, – сказал Корш.

– Я собираюсь последовать за ними. Посмотреть, не удастся ли мне разоблачить Вайстора и его грязные делишки в присутствии Гиммлера. На эту прогулку я возьму с собой Ланге в качестве свидетеля.

Корш встал и подошел к двери.

– Хорошо, комиссар. Я пойду за машиной.

– Думаю, вам не придется этого делать. Я хочу, чтобы вы оба остались здесь. Может выйти не совсем так, как я планирую. Не забывайте, что этот тип, Вайстор, – лучший друг Гиммлера. Я сомневаюсь, что рейхсфюрер с благодарностью выслушает мои откровения. Более того, он может их просто проигнорировать. В этом случае будет лучше, если под ударом окажусь только я. В конце концов, что он мне может сделать? Ну, выкинет из полиции, а я ведь и так здесь только для того, чтобы распутать это дело, когда закончу, вернусь к своему прежнему занятию. А у вас двоих впереди карьера. Не такая уж соблазнительная, это верно, – усмехнулся я, – но все-таки будет жаль, если вы попадете к Гиммлеру в немилость.

Корш и Беккер переглянулись. Затем Корш сказал:

– Перестаньте, комиссар, не порите ерунды. Ваша затея опасна. Мы знаем это, и вы тоже.

– И не только это, – подхватил Беккер. – Как вы доберетесь туда с арестованным? Кто поведет машину?

– Действительно, комиссар. До Вевельсбурга больше трехсот километров.

– Я возьму служебную машину.

– А если Ланге попробует выкинуть по пути какой-нибудь фортель?

– Он будет в наручниках, я не думаю, что с ним возникнут проблемы. – Я взял шляпу и пальто. – Извините, парни, но придется вам сделать, как я решил.

Я направился к двери.

– Комиссар! – окликнул меня Корш. Он протянул руку. Я пожал ее. Затем пожал руку Беккеру и отправился за своим арестованным.

Клиника Киндермана выглядела такой же чистой и ухоженной, как и тогда, когда я впервые побывал здесь в конце августа. Только сейчас стояла полная тишина: ни грачей на деревьях, ни лодки на озере. Лишь шум ветра и опавшие листья, которые стремительно неслись по тропинке, словно саранча.

Я подтолкнул Ланге к входной двери.

– Мне стыдно входить сюда в наручниках, как будто я настоящий преступник. Меня здесь хорошо знают, – сказал он.

– А вы и есть самый настоящий преступник. Хотите, чтобы я обвязал вам голову полотенцем? – Я еще раз подтолкнул его. – Послушайте, только по своей доброте я не заставляю вас входить сюда вообще без штанов.

– А как насчет моих гражданских прав?

– Ах ты, черт возьми! Вы что, забыли, где живете последние пять лет? Это нацистская Германия, а не древние Афины. А теперь заткните свой поганый рот.

В коридоре нас встретила медсестра. Она хотела было поздороваться с Ланге, но увидела наручники. Я помахал своим удостоверением перед ее испуганным лицом.

– Полиция. У меня ордер на обыск кабинета Киндермана. – Это соответствовало правде. Я сам его себе выписал. Но медсестра была явно из той же компании, что и Ланге.

– Туда нельзя входить, – всполошилась она. – Я должна...

– Мадам, несколько недель назад германским войскам хватило такой же маленькой свастики, как у меня на удостоверении, чтобы войти в Судеты. Так что будьте уверены, она позволит мне залезть к вашему доброму доктору в трусы, если я этого захочу.

Я пихнул Ланге вперед.

– Давайте, Рейнхард, показывайте дорогу.

Кабинет Киндермана находился в задней части клиники. По сравнению с городской квартирой это было небольшое помещение, но для приемной доктора более чем достаточное. Там стояла длинная низкая кушетка, письменный стол из орехового дерева; несколько картин в современном стиле, на которых, похоже, были изображены обезьяньи мозги, а также книги в дорогих кожаных переплетах, чем, наверное, и объяснялся недостаток кожи в стране.

– Сядьте так, чтобы я видел вас, Рейнхард, – приказал я ему. – И не делайте резких движений. Я легко пугаюсь и, чтобы скрыть смущение, прихожу в бешенство. Как эти докторишки называют такое поведение?

Около окна стоял большой шкаф с выдвижными ящиками. Я открыл его и начал просматривать папки с бумагами.

– Компенсаторное поведение, – припомнил я. Два слова, но, по-моему, хорошо отражают суть. – И кого только не лечил ваш друг Киндерман! В этом шкафу имен не меньше, чем в списке гостей на большом приеме в рейхсканцелярии. Постойте-ка, а это, похоже, ваши бумаги. – Я вытащил папку и бросил ему на колени. – Не хотите посмотреть, что там про вас написано, Рейнхард? Возможно, это объяснит, как вы попали в одну компанию с этими ублюдками.

Он уставился на папку с бумагами.

– Все очень просто, – тихо сказал он. – Как я уже объяснял, я заинтересовался психологией, когда подружился с доктором Киндерманом. – Он вызывающе посмотрел на меня.

– Я расскажу вам, как вы вляпались, – усмехнулся я. – Вам было скучно. С вашими деньгами вы просто не знали, чем заняться. Так всегда бывает с такими, как вы, кто родился богатым. Вы никогда не знали цену деньгам. А они знали, Рейнхард, и они сделали из вас дурачка.

– Глупости, Понтер. Вы несете чепуху.

– Ну да? Тогда почитайте то, что там, в папке. И все узнаете.

– Пациент не должен видеть свою историю болезни. Даже открывать эту папку неэтично по отношению к доктору.

– Мне кажется, вы повидали гораздо больше, чем записки вашего доктора, Рейнхард. А Киндерман свою этику перенял у святой инквизиции.

Я повернулся к шкафу и продолжал молча листать бумаги, пока не натолкнулся еще на одно знакомое имя. На имя той женщины, которую я безуспешно искал два месяца. Женщины, которая когда-то была мне дорога. Наверное, я даже был влюблен в нее. Да, и такое иногда случается в моей работе. Человек исчезает без следа. Мир продолжает жить своей жизнью, а ты вдруг узнаешь нечто, что в свое время помогло бы раскрыть тайну. Кроме обычного раздражения, которое появляется, когда узнаешь, как далеко от цели ты был, приходится еще учиться жить с этим. Моя работа не очень-то подходит для тех, кто предпочитает оставаться чистеньким. У частного детектива в руках больше оборванных нитей, чем у ткача. И все-таки, как и любой другой человек, я испытываю удовлетворение, если мне удается связать оборванные концы. Однако то, что я встретил имя женщины, о которой говорил мне Артур Небе однажды ночью несколько недель назад среди руин Рейхстага, означало для меня нечто большее, чем просто удовлетворение от того, что решение этой загадки все-таки нашлось, хотя и слишком поздно. Иногда находка бывает подобна откровению.