Наблюдая за происходящим, я замечал, что многие не очень жаждут смертной схватки, больше стремятся показать свою воинственность на расстоянии, а еще лучше просто-напросто без греха откочевать подальше. Большинству хотелось не борьбы, а всего лишь избавления от солдатчины.

Начал распространяться слух о том, что из города в степь двинулись войска. Переселение аулов, располагавшихся ранее вблизи русских поселков, усилило панику среди аулов, решивших оставаться на своих местах. Волостным начали угрожать: «Не подавайте списки призывников!» Волостных старались не пропустить в город. Сына бывшего нашего волостного по дороге на Спасский завод подстерег визирь новоявленного хана:

— Куда ты едешь?

Тот ответил, что едет на завод.

— Что тебе делать на заводе?

— Вот тебе раз! — воскликнул сын волостного.

Визирь ударил его камчой, сказал: «Получай уат тиби нас!»[15] Избил и заставил вернуться обратно.

Аулы волнуются, паника нарастает. Пошли слухи, что против тиналинцев выступили войска. Жигиты продолжают гарцевать на конях, бряцать оружием, но особой готовности поддержать тиналинцев не обнаруживают. Кажется, что горя и слез у детей, стариков и женщин будет еще больше, что это только начало. Настроение у людей такое, что готовы хоть сейчас бежать без оглядки. Пусть после схватки с царскими солдатами останутся на родной земле трупы убитых, но те, кто будет жив, должен спасаться бегством в дальние края. Иного выхода нет — только бегство. Прощай, родная земля, прощайте, ручьи и реки.

Нет сил спокойно смотреть на страдания народа. Слышишь горестные восклицания матерей, стариков и невест, видишь молодых, полных сил жигитов, обреченных на погибель в схватке с царскими войсками, и душа заволакивается черным туманом. Кажется, вот-вот разорвется от горя сердце с тихим печальным звоном, как рвутся до предела натянутые струны домбры. Люди мечутся, не отдавая отчета в своих действиях. Одни, словно повинуясь слепой силе рока, молча, терпеливо приготовились к смерти, другие, более благоразумные, стараются что-то предпринять, но все равно поддались панике и мечутся, не зная, что делать. Народ всколыхнулся, как море во время черного урагана. Глухо, сдержанно бьет прибой, пенятся валы, и нет силы, которая смогла бы успокоить стихию…

Я сижу в родном доме, не зная, что предпринять, куда пойти, чего добиться. Плачет мать. Плачет мой брат, твердо решивший принять смерть на родной земле в бою.

Я обратился к одному богатому родственнику с просьбой дать мне подводу, чтобы добраться до Захаровки. Он отказал мне. Если бедняки в эти дни думали о собственном спасении и забывали о своем хозяйстве, то баи прежде всего беспокоились о том, как бы сохранить скот, табуны и отары. Судьбы людей мало интересовали их. Отказал мне и другой родственник, хотя у того и у другого в табунах было около тысячи лошадей. Мне не нашлось и одной. Пришлось обратиться к тем, кто победнее. Взял телегу у одного, пару коней у другого и вместе с Сатаем Жанкуттиевым поехал в город.

Стоял август, время уборки. К заходу солнца мы приехали к колодцам на западном берегу реки Есен и увидели, что здесь поспешно, в суматохе ставит юрты только что прикочевавший аул. Все мужчины на конях. Ревет скот возле колодца, перемешались лошади и верблюды, коровы и овцы. Бегают дети, суетятся женщины, наспех устанавливая шалаши и юрты. Утварь, тюки с домашним скарбом свалены на землю как попало. Кое-как нам удалось узнать, что здесь располагаются наши сородичи, тот самый аул Жолболды, в котором я останавливался по пути из города.

На ночь мы приютились в одном из шалашей, подробно расспросили о причинах столь поспешной перекочевки. Оказалось, что днем произошло вооруженное столкновение с двадцатью пятью русскими солдатами, прибывшими в аул во главе с приставом из Захаровки. Солдаты пришли с требованием вернуть двенадцать лошадей, которые были украдены в одном из русских поселков. Вместе с ними явились хозяева пропавших лошадей. Но так как жители этого аула были не виноваты, лошадей украл кто-то из другого аула, то они и отказались отвечать за кражу. Солдаты открыли стрельбу и ранили двух лошадей. Казахи ответили, и пули посыпались с обеих сторон. Солдаты вынуждены были удалиться ни с чем, а казахи спешно перекочевали на другое место, захватив в плен есаула-казаха вместе с конем в богатой серебряной сбруе.

Из разговора мы узнали, что эти же двадцать пять солдат задержали караван из рода Шубыртпалы. Большой караван — в триста верблюдов — вез продовольствие и попытался оказать солдатам сопротивление. Главный караванщик, внук Агыбай-батыра, безоружный храбрец, вздыбив коня, поскакал на вооруженных солдат с кличем: «Агыбай!» Караванщиков, разумеется, разбили в пух и прах. Пристав убил двух караванщиков, а оставшихся в живых, избитых и покалеченных, отвели в Захаровское и взяли под стражу. Сивый конь в серебряной сбруе, захваченный казахами вместе с есаулом, оказался конем внука Агыбай-батыра.

Узнав, что мы направляемся в город, аулчане попросили нас передать приставу письмо, в котором они объясняют свою непричастность к пропаже двенадцати лошадей, просят не преследовать их попусту. Если власти присудят возместить убытки именно этому аулу, то волей-неволей они согласны подчиниться, только пусть им дадут время для розыска настоящих виновников — конокрадов.

Следующую остановку мы сделали в ауле Усабая. Здесь трое посланцев, выехавших вместе с нами из аула Жолболды, написали письмо приставу, скрепили его печатью Усабая.

В полдень мы выехали из аула Усабай-бия, расположенного на берегу Есена, ехали по бездорожью и к вечеру прибыли в крайний русский поселок Коскопа, откуда как раз были выкрадены неизвестными двенадцать лошадей.

В поселке у первого встречного мы спросили, где нам можно переночевать. Тот указал на постоялый двор. Мы подъехали к постоялому двору, нас сразу же окружили русские мужики. Послышалась громкая ругань, мы увидели перед собой сердитые, злобно сверкающие глаза. Неожиданно появились два солдата и начали на нас кричать: «Вы шпионы, мы вас арестуем!» Пришлось нам сойти с телеги. Мужики тотчас завладели нашими лошадьми. Нас привели в дом, куда вскоре пришел староста и первым делом набросился на меня:

— Ты кто такой?

Я объяснил. Мужики окружили нас еще теснее.

— Нет, все это вранье! — кричал староста. — Мы знаем, что ты главарь бунтовщиков, приехал сюда, чтобы разузнать наше положение! Вы собираетесь напасть на наше село! Документы у тебя есть?

Я показал свои документы. Староста прочитал их и немного успокоился, но мужики не унимались:

— Документы он мог подделать! Это шпионы казахские, надо поубивать их!

— Топорами! Топорами прикончить! — послышались яростные голоса.

Поднялся шум. Разгневанные кражей лошадей и столкновением с аулом, мужики требовали нашей казни.

«Вот она смерть! — молнией пронеслось у меня в голове. — Нежданно-негаданно. Достаточно одному поднять руку, как разъяренная толпа, потерявшая человеческий облик, разнесет нас в клочья…»

— Ты здесь главный, — сказал я, обращаясь к старосте. — Что бы ни случилось с нами, перед законом придется отвечать тебе. Ты своими глазами читал мои документы, подписанные акмолинским инспектором народного образования. За все неприятности, которые будут нам причинены здесь, отвечать будешь только ты. Если я нужен тебе, можешь приказать, и я никуда не сбегу.

Староста ненадолго задумался. Мужики продолжали кричать, требуя нашей смерти.

— Молчать! — наконец не выдержал староста. — Я не намерен отвечать за вас перед судом!

Под грозным окриком старосты мужики заметно притихли. Старший из солдат обыскал нас, забрал ножи. Порывшись в наших сундуках, забрал бумаги и документы. Затем приставил к нам двух солдат, а мужикам велел разойтись.

Солдаты неусыпно караулили нас всю ночь. Время от времени к нам входил староста в сопровождении двух-трех мужиков и солдата. Они усаживались возле нас и вели между собой разговор, явно желая, чтобы мы его услышали: «Из Акмолинска прибыло триста солдат… И десять пулеметов… На улицах установлены… Придется их теперь все время здесь держать…» Я понемногу начал с ними заговаривать. Мой товарищ Сатай прислушивается к разговору и, ничего не понимая по-русски, дрожит от страха. Пока мужики здесь, я ничем не могу ему помочь. Но как только они ушли, я попытался успокоить Сатая, сказав ему коротко, что бояться нечего. Он молчит, онемел от страха. По свирепому виду мужиков можно легко догадаться, что они намерены поступить с нами самым наихудшим образом. Вражда между русскими и казахами в эти дни особенно обострилась, чувствовалось, что схватка будет не на жизнь, а на смерть. Было уже несколько случаев убийств застигнутых в одиночестве людей среди казахов и среди русских.