...Однажды Таня с Денисовым на спор обошли магазины по левую сторону Нового Арбата. Тут важна эта оговорка — левая сторона. Они различны — левая и правая стороны московского проспекта. Левая, так сказать, промтоварно-продовольственная, бойкая, толкучая, с соблазнительными витринами, с толпами народа, озабоченного покупкой одежды, сервизов, марочных вин и водок, индеек и праздничных тортов. На левой стороне «гуляли», радостно тратя деньги. По правой ходили совсем иные люди — книжники, меломаны — охотники за интеллектуальной дичью. Походки, голоса, разговоры — все здесь было другое. На правой стороне у Тани появлялся какой-то шанс, что ей ответят. На левой — никогда. Так оно и случилось. Денисов стоял в стороне и посмеивался: продавщицы Таню не замечали, тщетно повторяла она свой вопрос второй и третий раз, глухое раздражение отражалось на их лицах, только и всего. Тогда Денисов придвинулся к прилавку, и... продавщицы-красотки тут же обратили к нему любезные взоры. И в каждом магазине повторялось одно и то же: ресницы их вздрагивали, лица оживали, с них сходили усталость и скука, лица становились милыми и нежными. И открывались в них беззащитность, неустроенность, мечта... верная жена, преданная мать, рачительная хозяйка — извечное женское дело еще не было исполнено. Бородатый, импортно-кожаный Денисов появлялся у прилавка воплощенной мечтой, от него исходила уверенная мужская сила и то равнодушие, которое больше всего и убеждает в силе. Построить, свить, взрастить свое, кровное... вся горечь уходивших годов оборачивалась, наверное, против таких, как Таня, — за версту видно замужних, благополучных и еще чем-то недовольных...

И Цветков, и Таня, оба были беспомощны перед лицом московской торговой и общепитовской сети. Даже заказ в ресторане Костя не умел сделать — легко, небрежно и вместе с тем необидно давая понять, что вознаграждение впереди. Он пытался заказать сухое грузинское вино, которого в азербайджанском ресторане быть не могло, и это сразу выдавало его неискушенность, он не знал, какие блюда в каком порядке следует заказывать, то есть нарушал ритуал; было видно, что ему и Тане все равно, где сидеть, все равно, что есть, они могли позволить себе истратить много денег, но при этом получали удовольствие совсем от другого, не ресторанного, и официант это чувствовал и разговаривал с ними неуважительно, как с людьми, не понимавшими толка в удовольствии жизни. А может быть, пришло Тане в голову, Костя унижал официанта своим суетливым подлаживанием к его миру: чем больше пытался Костя быть обаятельным и любезным, тем яснее становилось, что на самом деле ему все глубоко безразлично — и пловы, и шашлыки, и марки вин, и то, что скоро начнет играть оркестр и можно будет потанцевать и повеселиться. Наконец заказ был сделан.

— И еще кувшин шербета, — добавила Таня.

— Зачем шербет? — поморщился Костя. — Сладкий сироп, не более того. Почему не минеральная вода, Танечка?

— Шербет пахнет розами.

— Ну, если жизнь для тебя еще пахнет розами, я молчу, — иронически откликнулся Костя.

— Минеральной воды у нас не бывает, — выждав паузу, еще ироничней отнесся к Косте официант и с ленцой, расслабленной походкой удалился.

— Слава богу, — вздохнул Костя, — с заказом покончено, остается терпеливо ждать. Ты мне скажи, тебе совсем не понравился доклад Голодкова? У тебя такое недовольное было лицо, когда ты его слушала...

— Знаешь, Гриша сделал слишком красивый доклад. Меня насторожил заголовок: «Роль статуарности в произведениях Пушкина». Много претензии и непонятно.

— Почему непонятно?

Таня пожала плечами.

— Ты зачем хлеб жуешь? Опять ничего не ел? — обеспокоенно спросила она.

Вид у Кости был неважный — желтоватые круги под глазами, смятое лицо, тусклый взгляд из-под очков.

— С утра у меня была лекция-четырехчасовка, в перерыве на кафедре чаем поили, с кексом. Кекс с утра, на пустое пузо, сама понимаешь.

Таня поежилась, поправила ему галстук, выбившийся из-под пиджака, серый одноцветный галстук, завязанный мелким немодным узлом. Рубашка была несвежая, но это уж как всегда, Костя такие мелочи не замечал, и бесполезно было бы сетовать и возмущаться.

— Почему ты не носишь денисовский галстук?

— Какой? Тот французский? — Костя выразительно пожал плечами. — Не знаю, милая, не хочется как-то, не идет он мне. Не сердись, — Костя погладил ее руку, — куплю новый. — Он искательно заглянул Тане в глаза. — Я тебе не нравлюсь? Некрасивый, да? Впрочем, оставим это, — он обиженно дернул подбородком. — Скажи, почему тебе не показался Голодков?

— Понимаешь, — вздохнула Таня, — сам он не знает, что говорит, твой Гриша. И это при том, что в докладе его что-то мелькало. — Таня на секунду задумалась. — Смотри, герои у Пушкина гибнут, сталкиваясь с неподвижностью, статуарностью, чем-то роковым и гибельным для личности, — идея современная, можно сказать, психофизиологическая: стресс героя — холодный антистресс возмездия. Под эту идею можно было бы собрать массу фактов.

— Танечка, умница! — Костя покровительственно улыбнулся. — Голодков ни словом об этом не упомянул.

— Естественно, Голодков филолог и говорит только филологическое.

— Но позволь, Танечка, ты несправедлива, умница моя, я тобой доволен, но ты несправедлива. Гриша говорил о способах общения у пушкинских героев, это уже какая-то попытка прорваться дальше. А., жизнелюбец и герой, сталкивается с Б., стремясь получить от него некое наслаждение — власть, славу, деньги, вещи по сути незаконные, не причитающиеся ему по праву.

— Герои всегда получают то, что им не положено по праву.

— Умница! Но у Пушкина важна закономерность — все его герои терпят поражение от всевластного, неподвижного Б. Вот в чем идея Голодкова, и ты знаешь, я полагаю...

Костя не успел договорить, появился официанте пышным блюдом зелени, с маринадами — маринованным чесноком, баклажанами, перцем, редиской, редкой в это время года, помидоры горой лежали на блюде, малиновые, сочные, совсем не московского вида.

— С горячим подождать? — лениво спросил официант, понимая, должно быть, что они не торопятся.

— Разумеется, — подчеркнуто любезно отозвался Костя.

— Ну? — спросила Таня. — За что пьем?

— За наши доблести, ура! — Костя выпил, поморщился, мужественно похвалил неизвестное ему вино и начал стремительно есть. Минут пять он ел спокойно, шутливо почмокивая, вздыхая, наслаждаясь, но на большее его не хватило. Костя забеспокоился, полез в портфель, достал листок бумаги, из кармана пиджака вынул ручку. Таня, не обращая на Костю внимания, продолжала с аппетитом есть. А Костя между тем уже расчерчивал свой листок на три части — «А», «Б», «название произведения».

— Костя, уймись, я тебе положила на тарелку вкусные вещи.

— Не мешай, Танечка, я хочу договорить. Видишь, я пишу — «Борис Годунов».

— Загляни в свою тарелку, ну пожалуйста! — взмолилась Таня. — Это так вкусно!

— Распустилась совсем, — ворчливо сказал Костя, — чревоугодница несчастная, слушай, видишь, я написал — Борис Годунов... кого он у Пушкина боится? Мертвого, то есть статуарного младенца. А еще? А еще Борис как бы разбивается о статуарное молчание народа: «народ безмолвствует» — и в эту минуту безмолвие народа напоминает о близкой гибели самозванца. Идем дальше. Тебе интересно?

— Я это сегодня уже слышала!

— Нет, ты не так слышала. Дальше идем. «Полтавская битва». Авантюрист Мазепа и Петр. Петр в поэме неподвижен, статуарен, он не личность уже, а олицетворение государственности. «Евгений Онегин» — в ту роковую минуту, когда он приходит молить Татьяну о любви, слышны командорские шаги генерала. Германн в «Пиковой даме» и старая графиня. Кто она, как не мертвец, статуя? В «Медном всаднике» еще эффектней. Петр там — настоящая статуя.

— Костя, давай выпьем! — предложила Таня.

— Ты не слушаешь, бездельница, совсем отбилась от рук. Погоди, — заторопился он, — Пугачев и Екатерина...

— Костя! — перебила его Таня. — Бог с тобой, ладно. Ты мне скажи, эти А. и Б. в самом деле тебе в Пушкине что-то новое открыли?