XIX

— Ой, какое чудо! Шура, ты ли? Здравствуй! — востря глаза и всплескивая подвижными руками, Янина, прежняя, загорелая, в том же сниспадающим с плеч платье и в модной шоколадного цвета беретке с розочкой, с темными кудряшками-локонами, столкнулась нос к носу с идущей по проходу вагона (поезд отбыл от перрона Сестрорецкого курорта) Быстровой, бывшей сокурсницей, одетой еще более изысканно, может быть. Как-то не по-нашему. — А я только недавно подумала о тебе: пропала и пропала…

— Да, Яночка, голубушка, нарочно не придумаешь, — торопилась сказать Шура. — Я очень рада!.. И я вспоминала — гадала… Не только тебя…

Они присели на дощатое сиденье.

— Куда ты будто исчезла пару лет назад? В монашки, чтоль, ушла?..

— Я только что приехала их Германии.

— С чего?.. Не шутишь…

— Я замужем за немцем.

— Как? Ты нормальная?

— Конечно! И он, Курт, вполне нормален. Инженером у нас работает. Контрактник.

— Ничего себе!.. Форсонула… отхватила себе милого…

— И — большое дело, Яна! Баба мимо не прошла, и все.

— Небось, по-разумному же выбрала?..

— Как смогла, подружка…

Они засмеялись.

— И теперь, вишь, беременна…

— А я, Шура, сразу так и не приметила… Ну, поздравляю!..

— Ой, я-то и сама спервоначально не замечала за собой ничего такого, святая простушка. Правда, стало непонятно мутить меня. И накатывал запашок несимпатичный, отчего я просила, чтобы форточку открыли. Пока одна засупоненная тетенька в упор не спросила у меня: — «А ты, милочка, того — не подзалетела, чай?» — Я, конечно же, остолбенела, возмутилась сильно.

— Да, все нежданно приходит к нам… Прошу: рассказывай!..

И бывшие подруги жадно проговорили до самого приезда на Финляндский вокзал.

Благоприобретенный муж Шуры Быстровой, немец Курт, был, по-видимому, стоящим специалистом, востребованным по международному контракту; он бескорыстно помогал восстанавливать и налаживать у нас, в СССР, производство, в том числе и стекольное, все порушенное с невиданным послереволюционным ожесточением в борьбе за власть всех противоборющихся героев. Ведь геройствовало беззаконие. Однако, если оглянуться, можно хорошенько разглядеть, что свару-то всеобщую затеяли-таки с самого начала сытые, имущие, одуревшие от достатка, роскоши, захотевшие заполучить еще большее…

Итак, тогда, в двадцатых-тридцатых годах, СССР и Германия охотно (словно извинительно за истекшую военную бойню) сотрудничали в сфере экономики. И более того: даже германские военачальники (будущие) стажировались в советских военно-учебных заведениях — по взаимной договоренности. Об этом сообщил по секрету Курт Шуре. И то были, как позже выяснилось, ставшие командующими на Восточном фронте в 1941–1945 годах Модель, Браухич, Манштейн, Гудериан, а также Кейтель. Тогда Германией правили социал-демократы.

Нас всегда качало в мировой политике влево-вправо.

Главное, когда у Курта вышел срок его русской командировки, Шура естественно же поехала вместе с ним, своим мужем, в Берлин, к его родителям. Поехала с чувством первооткрывательницы чего-то нового, приятного; скорее подразумевала, что это будет ей во благо, не иначе. Да поначалу ее и пленил опрятный европейский город, хоть и серый, но богатый, с бытовой налаженностью: в магазинах полно всего, а очереди отсутствовали, на улицах пешеходам предлагались сосиски, бутерброды. А вышло-то, к ее немалому удивлению, что она попала не на собственное торжество семейное, а почти в неевропейскую кабалу, остужающую пыл мечтателей. Она попала, точнее, в чужой монастырь, чем был Запад, хоть и шибко просвещенный и освященный хором наших молельщиков, ведших кочевой образ жизни, спасавшихся и здесь от революционного насилия.

Что удручало: такие вот благородные немецкие родители и родственники Курта при встрече сразу не приняли в объятия Шуру, его избранницу; они, попросту подняв вопль, обозвали ее, ловкую Золушку с черными бархатными глазами, «руссишен швайн»: не так, как нужно, она ест, не так ходит, одевается, разговаривает; они безоговорочно отдали ее, ровно вещь какую, на обучение одной истинной немке-пуанктуалистке на год-два, чтобы та научила ее прежде всего варке, готовке обедов, стирке, уборке и прочим домашним делам. Все, разумеется, в согласии с немецким этикетом верного женского служения мужу. И послушно-учтивый Курт, не возроптав, подчинился родительской воле. Он не защищал Шуру от открытого давления и узурпаторства родни, явно страдавшей от застарелых приступов болезни аллергического свойства при виде русских варваров.

Между тем, может быть, и поэтому Курт настойчиво хлопотал о подписании нового контракта с русскими. И вскоре с радостью, получив его, сообщил всем о том, как о крупном каком выигрыше для себя. Атмосфера в немецком обществе заметно тучнела. Перед приходом Гитлера к власти. Хотя еще правили социал-демократы, рывшие для себя и всех могилу, но полиция уже с яростью нападала на мирных демонстрантов; нацисты, недовольные итогами Первой Мировой войны, повылезли из нор; штурмовики, красуясь, разгуливали внаглую. И уже появились застенки гестапо. И друзья Курта подсчитывали деньги на то, чтобы вскорости бежать из Берлина. Завидовали Курту, его возможностям.

Зато казавшаяся легкомысленной Шура теперь, воочую повзрослев и начисто прозрев, склонялась — она клятвенно призналась Яне в этом — склонялась к мысли об отказе вновь вернуться туда, на чистую берлинскую Унтер дер Линден, в качестве той же «руссишен швайн» и терпеть там дальнейшие немецкие унижения.

— Для начала съезжу в Подмосковье, повидаю брата, — сказала она. — И совсем определюсь, как и ты… при собственном муже.

— Да, возможно… — сказала Яна.

— Это что — тот солнечный парень?..

— Глаз не отвести — солнечность… — Яна засмеялась. А потом погрустнела. — Я Павлу расскажу о встрече с тобой. Еще увидимся? Чур-чур!

XX

Яна от души похвасталась «солнечному» Павлу Степину встречей с Шурой.

Впрочем, ничьи женские истории нисколько не трогали ничем исключительным Павла, не знавшего жалости и не вдававшегося даже и ни в какие политические тонкости и телодвижения лидеров страны на фоне ее сверхпереустройства, промышленного бума, голодных потрясений очередных и призывов бороться и не сдаваться. Пуще всего в нем действовал, он чувствовал, инстинкт самосохранения. Он, женившись на Яне, старшей его, образованней и серьезней, взялся ответственней за ум и студенчествовал, чтоб не отстать от других ребят и дообразоваться в уровне своих знаний, поскольку без учения теперь и шагу нельзя было ступить вперед и выплыть. Ни на каком мало-мальски стоящем производстве. Бултыхались все. Никто не хотел оказаться обделенным по собственной нерасторопности.

Павел в 1934-м году поступил в Политехнический институт. Поэтому и помнил: в декабре на улице Шпалерной, куда он приезжал к товарищу за учебниками, стояли шпалеры курсантов, военных; он слышал, что в Смольном убили Кирова и что в Ленинград приехал Сталин. И все. Больше ничего знать не хотел.

Однако Павел вскоре ушел отсюда, чтобы учиться в институте Лесгафта, а оттуда — в организацию, включавшую метроном-службу, которая может быть востребованной при налетах авиации, при артобстрелах. Для этого отводилось специальное здание. Но правительство вдруг решило послать поступивших сюда студентов в Военно-Механический институт.

Однажды Павел пришел к профессору с заявлением устным:

— Я не могу дальше все выучивать о вооружении.

— А! Вы ведь у меня сдавали уже, — выслушав его, сказал профессор. — Тогда не нужно. — И освободил его. Подрабатывавшие преподаватели (также и по сопромату) были не в пример нынешних задавал. Понятливее, что ли.

Попасть обратно в Политехнический, как было снова захотелось Павлу, — значило бы напрасно лишний год потерять. И поэтому он уже подавил в себе подобный искус, полностью засел за подготовку и писание диплома на совесть. Даже самому себе не поверил.