— Что значит — купеческие? Как закрываются?

— Изнутри закрываются. Штырь такой, в руку длиной, прошивает всю стену, а хозяева замыкают его конец болтиком. Изнутри такую ставню открыть невозможно, но и снаружи тоже нельзя, пока болтик в штыре торчит.

— Значит, не выпрыгнут?

— Как в садке, товарищ младший лейтенант. Но на всякий случай по человеку на окно надо поставить.

— Правильно, сержант… Поставим. Двери?

— Наружная дверь ведет на застекленную веранду. Тонка. Пуля ее прошьет и убойной силы не потеряет. А что внутри — не знаю, не бывал…

— У Панкратовой они тоже сидели, как в садке. А что вышло?

— Осмотрел соседские дворы, товарищ младший лейтенант, справа и слева. Вроде бы никаких подземных ходов нет. Но — не ручаюсь. Все занесло снегом.

— Хорошо, веди.

Алексей объяснил каждому задачу и затем расставил людей. Подошел к крыльцу. Прижавшись к кирпичной кладке фундамента, лежали здесь четыре человека — по двое в каждой стороне от крыльца. Их уже занесло снегом. Алексей подошел к тем двоим, что были слева, потянул их за воротники шинелей и повел вправо.

— Перестреляете, черти, друг друга.

И лег сам. Вытянул из кобуры пистолет. В вое и визге пурги выстрел был почти неслышен, но те, кто ждал его, услышали. Забарабанили рукоятками наганов в ставни, в стены.

— Открывай!

И почти сразу же из дома начали стрелять — в ставни, наугад. А потом зазвенели стекла на веранде, пули певуче ушли во тьму. «Двое их, — определил Тренков и скомандовал: — Огонь!» Пять огненных стрел пронизали веранду наискосок, а потом еще пять. И уже кинулись четверо мужиков в дверь, бухнули чем-то тяжелым, вынесли ее и ворвались внутрь. Алексей на такую резвость способен не был. Он поднялся через силу на крыльцо, в ноздри ударил запах парно́й крови. Лучом фонарика выхватил стоявшую у косяка фигуру человека, бледно-мертвенное лицо, пятна крови на белой рубахе. И по лучу, как по тоннелю, пробитому во тьме, прошла чья-то рука, схватила пальцами скулы, сжала, и напряжено-мстительный голос выдохнул:

— Ты… тихий, ласковый!.. Ты, сволочь, овечка!..

— Убрать руки! — властно приказал Тренков. — Кого это нервишки подвели? — Он выхватил фонариком лицо пожилого, обычно очень спокойного сержанта Кашкина, вспомнил, что Клавдия Панкратова просила в письме, удавить или пристрелить его, и сказал, смиряя голос:

— Нехорошо, Кашкин. Ах, как нехорошо!

— Виноват, товарищ младший лейтенант, — ответил Кашкин, слепо упираясь глазами в световой луч.

— Ведите его, Кашкин, в горницу. Это Ленька Лягушка. Найдите там чистые тряпки, перевяжите. И без фокусов, Кашкин! А не то загремите у меня под трибунал.

Открылась внутренняя дверь, выпустив облако подсвеченного дальней лампой пара. Предстал перед Тренковым сержант Саморуков, доложил:

— Товарищ младший лейтенант, дом осмотрен мною. Никого, кроме старой и молодой хозяек, да этих двух бандюг, больше нет. Подкопа тоже вроде не замечается.

— А где второй?

— Тут второй, — подал голос Роман Мациборко. — Лежит-полеживает.

— Ранен?

— Да нет… Сомлел от страху. Или притворяется.

— Гражданин начальник, я не стрелял, — сказал лежащий.

— Боженька за тебя стрелял… Поднимайся, вояка! — приказал Мациборко.

— Гражданин начальник! Даю чистосердечное признание. Сдобников Владимир я. Лягушка увлек меня в эту кровавую банду.

— Он же тебе брат, кажется? — спросил Тренков.

— Какой он мне брат? — закричал Сдобников. — Живоглот он, а не брат.

— Давай-давай, разговорчивый, — подталкивал его в спину пистолетом Мациборко. — Дуй в горницу. Какие могут быть на морозе чистосердечные признания? В тепле и признаешься… Товарищ младший лейтенант, пистолет этого чистосердечного человека надо найти. Куда он мог его сунуть, ума не приложу.

— Нашли уже, — сказал кто-то. — У крыльца лежал. Он его в разбитое окно под шумок выбросил.

— Не мой, — заявил Сдобников, входя в горницу, — ей-богу, не мой, гражданин начальник.

Здесь, в тепле, Алексей почувствовал, что устал смертельно. В грудь ему будто всунули нож и ворошили им безжалостно. Даже способность видеть потерял он — размытыми пятнами плавали у стены лица хозяек, какая из них старая, какая молодая — он не мог разобрать. «Упаду, — подумал он, — стыд какой». В доме разговаривали, слышались возгласы, чертыхания, но все это ударяло в голову как молотком: бу, бу, бу… «Упаду, — снова подумал Тренков, напрягая остатки воли. — Не смей падать, скотина!» Но тут из красноватой мглы подсунулся к нему Саморуков, сказал:

— Товарищ младший лейтенант, два секретных слова надобно сказать.

И зашептал что-то и повел, а Тренков чувствовал, как руки сержанта бережно и надежно поддерживают его. В маленькой комнатке Саморуков подвел его к дивану:

— Лягте, Алексей Иваныч, здесь.

— Слушай, Виктор… Неудобно… Разлягусь, как корова.

— Сказал бы я, — ворчал Саморуков, — чего делать неудобно, да должность ваша не позволяет быть откровенным. — Он рассмеялся. — Алеша! С почином, дорогой! Теперь посыпятся бандюги.

— Спасибо, Витя… Ты вот что…

— Что? — склонился над ним Саморуков.

Тренков дымными от боли, беспамятными глазами глядел на Виктора и не видел его.

Минут через двадцать Тренков заставил себя подняться, позвал Саморукова и сказал смущенно, что в милицейских тонкостях еще не горазд: есть ли смысл оставлять засаду до утра?

— На всякий случай надо, товарищ младший лейтенант, — присоветовал Саморуков. — Чем черт не шутит! Да еще в такую ночь.

— Нашумели ведь. Дверь на веранде вынесли. Они ж не дураки!

— Дверь мы уже навесили. Пурга… Все следочки наши замело, товарищ младший лейтенант. — Саморуков держался в строгих служебных рамках, и Тренков был ему благодарен за это. — Надо попытаться, их ведь сейчас с других адресов тоже сгонят. Замечутся, сволочи, глядишь — и сунутся.

— Да, есть резон, — согласился Тренков. — Оставляю тебя старшим. Людей, сколько нужно, сам возьми из группы.

— А я уже отобрал, товарищ младший лейтенант, — улыбнулся Саморуков. — Много мне не нужно, взял двоих — Мациборку и Кашкина, ежели вы позволите.

«Хороший у меня помощник, — думал Тренков, застегивая шинель. — Третий рапорт о переводе в Действующую армию подает. Не дай бог, удовлетворят! Как без рук останусь. Да и, — он пощупал гудящий затылок, — без головы тоже».

А в это время в другом конце города оперативная группа начальника окружного розыска Миловидова тоже нашла и оцепила нужный дом. Входная его дверь оказалась запертой на висячий замок. Постучали в окна — ни звука в ответ. Дом был пуст. Бармина, видимо, соврала или же сама не знала точного адреса…

И здесь Миловидов, опытный работник, совершил ошибку. Она не в том, что он решил открыть дом, оставить в нем засаду и снова навесить замок на дверь. К такому естественному решению пришел бы каждый. Ошибка Миловидова, которую он годами не мог простить себе, таилась в другом. Пока оперуполномоченный Василий Киреев, позванивая связкой ключей, подбирал к замку нужный, к крыльцу незаметно стянулись все, поставленные в оцепление. С людей схлынуло напряжение, с которым они шли на операцию, позволил себе расслабиться и Миловидов. Выстрела изнутри дома никто из них не услышал. Услышали лишь тупой удар, с которым пуля пробила дверь, да слабый возглас Киреева, когда она вошла ему в сердце.

И были долгие, как века, секунды полной, ошеломительной растерянности. Прислонившись боком к стене и зажав в руке связку ключей, сидел на корточках мертвый Киреев — ему не хватило жизни, чтобы упасть. В злобном вое пурги был почти нежен звон разбиваемого стекла и сух треск выдираемой рамы.

— За мной! — крикнул Миловидов.

Но было уже поздно. Двоих пурга взяла и растворила в себе, третий, длинный и нескладный, упал, огрызаясь пистолетными вспышками. Когда он поднялся и рванулся в черно-белую мглу, выстрелил навскидку Миловидов. Он был лучший стрелок в отделе и потому, не оглядываясь, тяжко зашагал к крыльцу.