Узкая, неровная, извилистая тропинка круто шла вниз в сплошных зарослях. Тут уже совсем стало темно, так что пришлось итти ощупью. Под ноги попадались то какие-то выступы, то ямы, которых днем и никогда не замечал. Тут уже Ника вцепилась в другой мой рукав. Так мы и шли, спотыкаясь, натыкаясь на деревья, куда-то вниз, как в пропасть.
Муся лепетала что-то от страха. Я чувствовал, как дрожит ее рука, да и рука Ники как-то уж слишком крепко вцепилась в меня. Страх девочек передался и мне. И все-таки мне было приятно думать, что вот здесь, в этих темных дебрях, я единственный их защитник. И какое бы чудовище ни предстало сейчас перед нами, я кинулся бы на него так же, как Полкан во сне на отца Ники.
Но вот и ручей. Мы перепрыгнули через него, ползком взобрались на горку и вышли к кирпичному заводу в поле. Здесь было уже гораздо светлее и веселее, тут хоть что-то можно было различить и увидеть — завод, овсы, деревья. Множество звезд горело над нами.
— Если бы я знала, ни за что, ни за что не пошла бы с вами! — раскаивалась Муся. — Да вот как накроют нас…
— Ну и пусть накроют! — не унывала Ника. — Ничего нам не сделают. Зато как интересно!..
Теперь мы шли быстро по мокрой меже мимо густых овсов. Через четверть часа мы уже были в лугах и подходили к дымному затухающему костру. У костра сидел тот самый паренек, который перед спектаклем притащил мне череп, и стругал перочинным ножом палку. Неподалеку от него, накрывшись пиджаками, спали еще два паренька. Направо выступали из тьмы две старые ветлы и кустарник на краю речки, налево паслись спутанные кони. Шаги наши услышала пушистая белая собачонка, лежавшая рядом со знакомым мне пареньком, подняла морду, навострила уши и зарычала.
— Цыц, ты! — прикрикнул паренек и придержал ее рукой, чтобы она не кинулась на нас. — Кто же это идет?.. Э, да это вон кто!.. Федька, Сережка, вставайте! Гости пришли!
Те скинули с себя пиджаки, сели и заспанными глазами уставились на нас, ничего не соображая.
— Что же у вас костер-то плохо горит? — спросила Ника.
— Сейчас наладим…
Пареньки зашевелились, натаскали из кустов валежник, наломали, навалили в костер целую гору. Костер затрещал, задымил. Пробиваясь снизу, запрыгало пламя и вдруг все охватило, встало столбом и осветило все вокруг. Мы сели у костра, сняли с себя мокрые чулки и ботинки, разложили сушить, и тут у нас начались разговоры.
Один паренек, Федька, оказался страшным балагуром. Он так и сыпал историю за историей, чрезвычайно смешные и всё про какого-то Ивана Севастьяныча, который говорил каким-то особым языком и до того был жаден и завистлив, что ничего не мог видеть в руках других, чтобы сейчас же не выманить или не обменяться с выгодой для себя.
«А ну, возвествуй, сударыня-барыня, — говорил этот Иван Севастьяныч, величая «сударыней-барыней» старуху-нищенку, подошедшую к нему под окно, — что это у тебя в кулаке-то зажато?» — «Да копейка, батюшка, вот подали добрые люди…» — «Копейка? А-а!.. Да, никак, новая?» И сейчас же сменяет на потертую, с дыркой.
Но дело не в истории, а в том, как Федька все это рассказывал. А рассказывал он так смешно, что мы уже и смотреть на него не могли равнодушно. Хохотали все до слез, до боли в боку, что бы он ни сказал, особенно это свое «возвествуй».
Один он не смеялся, только глазами живо поблескивал, и нельзя было понять: то ли он правду рассказал, то ли сам все выдумал.
Мы и не заметили, как посветлело вокруг, как порозовели облака и туман над лугом и речкой. Костер догорел, и стало прохладно.
Я посмотрел на Нику, на Мусю. Лица у них были не такие, как всегда, — чуточку осунувшиеся, но очень веселые. Мы распрощались с ночными приятелями, взяли чулки и туфли и босиком побежали домой, оставляя за собой темные дорожки на матовом от росы лугу.
— Еще приходите! — кричал Федька вслед. — Про попадью расскажу…
Солнце встало, и все уже сверкало на солнце — окна, клумбы, деревья, омытые росой, — когда мы подошли к дому.
Окно рядом с террасой было открыто настежь.
Когда я взобрался на подоконник и только ноги мои торчали из окна, где-то рядом звякнуло, раскрываясь, другое окно. Кто-то проснулся и, может быть, видел нас. Девочки быстро шмыгнули к себе в спальню, а я — к себе наверх.
К удивлению моему, Серафим не спал, когда я вошел. Он лежал, заложив руки под голову, и пристально смотрел на меня. Мне почему-то неловко стало от его неподвижного взгляда. И я вдруг улыбнулся виноватой улыбкой. А он закрыл глаза и повернулся к стене.
В то же время на лестнице послышались чьи-то шаги. Я мгновенно лег и притворился спящим. Кто-то подошел к двери и остановился. Я чуть-чуть приоткрыл один глаз и с ужасом увидел Николая Андреевича. Он посмотрел на меня, на Симу, заглянул в другие спальни и ушел.
«Ну, влопались!» подумал я и сейчас же заснул крепко-крепко.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Тошка еле растолкал меня утром.
— Вставай! Вставай! Вот соня!.. Сейчас на линейку!
«На линейку? Почему на линейку?» силился понять я, сидя на кровати. Я не выспался, глаза резало, как будто в них песок попал.
— Но ведь линейка-то вечером…
— Да нет, сейчас… Константин Иваныч сказал.
Тут я сообразил наконец, что это, вероятно, из-за нас такая экстренность. Ну, что же, нашкодили — будем отвечать.
— А ты чего же? Вставай! — тормошил Тошка Серафима.
— Отстань, Тошка! Не пойду я на линейку. И это тебя не касается, — вяло, как бы отмахиваясь от Тошки, сказал Серафим. Глаза у него блестели, и весь он был какой-то странный.
— Да что с тобой?.. Да у тебя жар, никак?.. Я доктора сейчас…
— Не смей, Тошка! Слышишь!
И я забеспокоился, но Серафим на меня ни разу не посмотрел, и я понял, что лезть к нему с расспросами совершенно бессмысленно. Он ничего мне не скажет, да и разговаривать-то со мной не станет.
Я пошел умываться. А когда вернулся, у кровати Серафима стоял доктор в белом халате и держал в руке термометр.
— Странно, температуры нет, — говорил он.
— Да я же говорю, доктор: у меня ничего не болит.
— А спал хорошо?
Серафим замялся. Ему почему-то хотелось солгать, но он терпеть не мог лжи и сказал:
— Нет, всю ночь не спал.
— Что же так?
— Не знаю, не спалось…
Доктор подозрительно посмотрел на него.
— А тебе хочется встать?
— Нет, мне хочется лежать, — откровенно признался Серафим и улыбнулся чему-то. Мне показалось, что он издевается над доктором, над его подозрительностью. Доктор опять как-то странно посмотрел на него и сказал:
— Ну хорошо, полежи. Я зайду к тебе потом.
И ушел.
Серафим сразу повеселел, взял книгу со стола и стал читать. А мы с Тошкой побежали на линейку. Становясь в строй, я взглянул мельком на Мусю и Нику. Они тоже не выспались, но лица у них были веселые, лукавые. И мне стало весело, хоть я и ждал нагоняя.
На трибуну взошел Николай Андреевич, скомандовал поднять флаг. И вот, после того как флаг был поднят и нам объявили, чем мы будем заниматься в этот день, Николай Андреевич сказал:
— Ребята, прошлой ночью кто-то из вас, двое или трое, вместо того чтобы спать, вылезли в окно, бродили неизвестно где и вернулись только на рассвете.
Никто этого не подозревал, и все страшно удивились, кроме нас троих, конечно.
— Я не знаю, кто это…
— Это мы! Я, Муся и Саша! — вдруг весело крикнула Ника.
— Вы-ы? — удивился Николай Андреевич. Он не нас подозревал.
— Да! Мы ходили в ночное, в луга, к ребятам.
— Да как же это вы?.. Как же вы без спросу-то?..
— А зачем же спрашиваться? Ведь вы же все равно не разрешили бы. Ведь правда? — наивно, по-детски сказала Ника.
— Конечно, не разрешил бы. Но я объяснил бы вам, если вы не понимаете, почему нельзя нарушать дисциплину и одним тайком уходить куда-то в ночь. Вы сами не пошли бы.