Не волнуйтесь, мадам, так и до инфаркта недалеко! Ну, где это белье, девочки? Подкладки для лифчика захватили? О, извините, возможно, их называют протезами. Зарубежный коллега хочет посмотреть, годится ли. У вас есть зеркало, мадам? Какая-то девушка размахивает перед глазами чем-то розовым. Сестра Цикламена, дорогая, я тебя еще вижу, еще слышу. Нет, нет, цвета начинают таять, подниматься и растворяться в небе, как туман. Где ты, где ты, милая сестра! Извините, девушка, мои вторые очки, на полке, эти слабоваты… Пожалуйста, девушка, очки, очки, там, на книгах… И печенье, печенье берите, детки… Одилия… гениальная пианистка… пожалуйста… не стесняйтесь…

Чччерт, чего это старуха так уставилась? Глаза как у сумасшедшей. Она же парализована, не видишь, что ли? Хип, оставь! Делаем ноги!

Нет, мадам Беата не парализована, она чувствует, как дрожащие коленки стукаются друг о друга, гусиная кожа уже по всему телу, а тонкие длинные лодыжки стали иссиня-серыми. Во всем очки виноваты, девочки, извините, пожалуйста! Что они шушукаются и спорят? Разве их зарубежный коллега… или с языком проблемы… Похоже, подталкивают друг дружку к двери, вроде бы смеются… Вероятно, по-английски или по-немецки. Не стойте же, не стойте возле стола! Нет, нет, ноги не на столе! Правда, один зад в джинсах пытается примоститься рядом с цветочным горшком. Вазочка с печеньем исчезает в направлении двери, где голоса становятся все громче, — о, мадам, не волнуйтесь! У нас занятия, о социальной помощи, о христианской миссии… Иностранные инвестиции и прочее… Вы ж понимаете, мадам, приметы времени, как говорится! Холодные руки шарят по ее груди и впиваются в мякоть под ребрами. В животе у Беаты начинаются судорожные спазмы, внезапная икота сотрясает все тело. Обмеряющий дернулся и прянул в сторону — сейчас старуху с сумасшедшими глазами вырвет! И в тот же миг в лицо ее великого благодетеля летит цветочный горшок, разверзлась черная пашня, на полу выросла гора осколков. Вон, мерзавцы! Кретины! В прихожей слышны крики, громкий смех, стук словно от лошадиных копыт, — прежде чем раздается последний удар дверью, от которого дрожат все четыре стены.

Сестра Цикламена! Мадам Беата после последнего аккорда поднимает руку над клавиатурой, пока еще не раздались аплодисменты. Ладонь живая. Прозрачная. Пронизана синими жилками. Она подносит ее к лицу и нащупывает улыбку. Значит, и лицо живое. Цветок лежит тут же, у порога, с нетронутым корневищем у темно-зеленого пучка листьев. И, кажется, все три цветка живы. Нижний лишь спрятался в черной пашне песка, его и не разглядеть. Оставленной розовой хламидой мадам Беата собирает песок с пола и на вытянутых руках несет все в помойное ведро в прихожей.

Сейчас же, сразу же протопит печь, дровами, мокрая псина пробежала через дом. Комнаты выстыли, холодно, как в подземном переходе. Затопит дровами, заслонку лишь приоткроет, чтобы дым стоял до потолка, синий, ароматный. Ах да, дверь наконец надо захлопнуть, ящик от подарка сжечь, пусть горит со всеми его заграничными печатями и папиросными окурками. Дым на ночь, правда, грозит бессонницей. Но пока она спасет цветок, пока отыщет новый горшок, землю, воду, срежет обломанные листья, пересчитает все двенадцать белых зернышек жизни… Может быть, напишет еще веселое письмо Одилии, на сей раз назовет его — счастливые приметы времени. О, да!

Мадам Беата моет руки, поднимает их над тазом, как над клавиатурой, и долго смотрит, как с кончиков пальцев со звоном падают капли. Весна. Вода в тазу больше не замерзнет.

Перевела Ж. Эзите

ПИЩА ДЛЯ ВЕЛЕЙ

Мамуленька, тебе никуда идти не надо, там все в порядке, прибрали, приладили, все, как ты хотела. Да, само собой, старую краску содрали, два раза покрыли белой, которая быстро сохнет. Камни убрали, да, да — еловым веничком наросший мох содрали. Быстро? Да что там, мы вдвоем с Мурмулисом. Нет, на рыбалку не пошел, красил, красил скамеечку, я уж сказала — два раза, а я тем временем сухие листья сгребала. Слышишь, мамуленька, помни — тебе никуда идти не надо. Тебе нельзя — не забудь. У тебя все в холодильнике — смотри, чтоб рыбка не заплесневела, маринад очень нежный, нет — никакого хрена, помнишь, что доктор сказала, сыр чтоб не высох, сливки выпей сегодня же, на завтра не оставляй. Ну, бабуленька моя дорогая, почему глаза такие мрачные? Улыбнись же нам, чтоб обратный путь легким показался. В пятницу вечером приедем, еще засветло. Может, и девочки захотят поехать. Смотри, Мурмулис, как твоя мамочка странно улыбается. Загадочно так, словно девушка, правда? Ну? Держи ее крепче, ты самый близкий родственник — тебя послушает. Дверь, мамочка, и днем запирай. Вдруг кто случайно с улицы забредет — испугаешься. Если что — звони Арии или Рутыне, если Ригу не сможешь вызвать. Я уже просила ее новый рецепт выписать, у нас обо всем договорено, она каждый день к окну будет подходить. Каждый день, не забудь, так что — не пугайся! Мы тебе позвоним, как только доберемся. Ты еще что-то хочешь сказать, мамуленька?

Что я хотела сказать посреди этого половодья любви, внимания и забот? Всего лишь о могилке Дуте спросить. Кто-нибудь побывал там нынешней весной? Видно? Листья, как и под прошлогодним снегом, слежались? А старые флоксы у него всегда как метлы. Живая изгородь почти с нашей срослась. Жизнь по соседству прошла, и на кладбище рядом оказались. А с другого боку маленький мальчик, из реки его вытащили, могилка уже дерном поросла. В первое время братья и сестры, похоже, приходили, положат в траву конфеты да пасхальное яичко, а в прошлом году только лесные колокольчики раскачивались. В прошлом году говорила, в позапрошлом говорила, иной раз и сама полола у молодых на глазах, да так проворно, чтоб видели и поняли, что одна цена наемной работе — по приказу да по распоряжению — и совсем другая той, что по любви делается, что тихо и неприметно стоит себе в сторонке и надо всем. Вначале еще обе внучки шевелили грабельками, воду носили из пруда, что возле дороги, и вот уже одна школа за другой, в каникулы всё кружки да партии, все на жизнь нацеливают, и ни одна — велей, души предков наших, почитать.

Вот и нет машины, за гору перевалила, только пыль клубами в яблоневом саду. Не гоже мчащихся по земле обременять покинувшими этот свет. Да и что спрашивать? Еще в тот раз Мурмулис только плечами пожал, когда я про Дуте напомнила. Кто такой? Что с отцом рядом? Там же с четырех сторон кто-нибудь да рядом. Кто как хочет, тот так и убирает-украшает! Да кто ж убирать станет, если Дуте из богадельни в неструганом деревянном ящике привезли, не помнишь разве? Из богадельни? Да это в книжках Апсишу Екаба, мамочка! Такой уж он, и кто знает, девочки отцом его нынче называют или как и раньше — папулька Мур-мур-мур. Невестушка-то в четыре руки бы прополола, да если муж машину уже заводит, нога на педали, черная петля на животе, едем, едем, привет, мамуля, туман, темно, гололед…

Что еще я хотела сказать, чтобы прервать этот безумный поток любви и заботы? Чем дольше живешь, тем дольше искать приходится, из чего слова и предложения складывать да на голос перекладывать. Прежде-то бывала песня длинная-длинная, да хором, да с вершины горы; а тут вертится весь день в голове, зудит один-единственный мотив, не знаешь, откуда с утра взялся, в честь кого и кто вечером подхватит. Да, что еще могла бы я сказать, чего пожелать? Конфет? Крашеное яичко на зеленом дерне? Первым делом в газетный киоск. Через новый базар, где на прошлой неделе купила юбку. Слишком пышную? Слишком светлую? Кто сказал? Кто видел? Потом мимо клумб, что вдоль дома культуры, где на раскидистых кустах, укутавшись, как колючей проволокой, шипами-кинжалами, вот-вот зацветет моя любимица — роза ругоза. И посидеть в саду у Арии гораздо приятнее, чем ей названивать, раз правое ухо у меня словно ватой заложило, а в левом звенит громче, чем телефон.

На кладбище — обязательно! Не за тридевять же земель — пригородным автобусом, десять сантимов и сто двадцать шагов в гору мимо старой колокольни. Грабли нести не надо, разве что букетик поздних примул. Розовых. Подходит по цвету к новой юбке, жаль только, что в корзинке под газетой придется прятать. В городишке что ни шаг, то знакомец, разболтают невестке, двойная забота прольется словно теплый летний дождичек — мамулечка да мамулечка! Понятное дело, к Дуте никто не приходил, ни крот землю не рыл, ни еж листьями не шуршал. Да и кто сюда пойдет, если человек за всю свою жизнь не скопил вещей, которые моль да ржа не ест, — ни сыновей, ни дочерей, ни внуков нигде не оставил. Ни на чуток, ни на самую малость не чувствую себя грешницей, никому не должна, чтоб надо было мне тут рыться. Какая из девушек не загордится, что нравится и тому и этому, хоть и знает, что одному достанется. Дуте мог и не ходить плотовщиком до полста, не брать старую, когда узнал, что выхожу за Рендия. И обманулся, обманулся, слушая соседок-сорок, что мы, мол, живем-ссоримся. Пусть и громкий голос у меня, пусть стройка Рендия и была в соседней волости, так что домой только в банные дни являлся, пусть и не ждала я его на пороге с распростертыми руками, на шею не вешалась, прощаясь у автобуса. Разве ж в исступлении кому-то жаловалась? Разве ж кто-нибудь слезы мои видел, когда самой дрова приходилось колоть или корзины с картошкой из глубокого погреба тащить? Когда Ария или Рута мужьями своими гордились, я молчала и не раз думала — ну и что? Заботливый, непьющий — ну и что? Хорошо зарабатывает, брюки гладит, носки стирает — скука смертная. У меня и в пятьдесят поклонников хватало, один за мои черные косы зацепился, другой на мой дом да хорошую зарплату позарился, Эвису мой горячий норов по душе пришелся, с автобусом своим чуть в колодец не угодил. Потому и казалось соседкам, видно, что Рендий ни то ни се, не по мерке мне, не по комплекции, коли те осмеливались во дворе стоять да на мужнюю жену глаза пялить. Глянь, примулы завяли как быстро или от горячих мыслей моих зачахли? Встряхну, дохну на каждый цветочек и с той стороны поставлю, где сердце. А он — исподлобья, искоса поглядывает. Рендий? Это ты так сейчас сказал? В романе вычитала? Янис — имя это тебе всегда казалось батрацким. Ну, а что ты с латышом поделаешь: каждый третий — Янис! Давай не будем спорить, повернулась я к нему спиной и давай шуровать листья на могиле Дуте, только песок сыплется сквозь зубья, а из-под локтя все равно вижу, что мой розовый букетик беспокоится — стебельки коротковаты, вот-вот вывалится из мелкого стакана, макушкой вниз. Грабли тоже поперек упали, чуть ногой не зацепилась. Ну, кто сейчас ищет ссоры? Рендий! Понятное дело — вычитала в романе и влюбилась. Да не скалься ты так безбожно, знаю я твою пренебрежительную улыбку, ты вечно хотел доказать свое превосходство, потому я и отбивалась. Я же не сказала, что влюбилась в другого. Успокойся. И называть теперь я могу тебя любым именем, потому что больше ты мне не возразишь. Не первый раз, не первый роман. И сирень ты сам клал на мой подоконник, чтобы узнать, кого искать стану… А открытки со стихами и без подписи? После спектакля мы каждый сели в свой автобус — ты спорил о политике, я, понятное дело, о любви. И если б не уехал ты в понедельник на дальнюю стройку, я б тебе три дня суп пересаливала, вот так-то, Рендий, дорогой! Цветы вывалились из вазы, лежат на макушке с растопыренными вверх стебельками. Словно дохлые цыплята.