Утром, когда Наталья, умывшись в реке, поднималась по песчаному, осыпающемуся под ее босыми ногами берегу, Петро столкнулся с ней на тропке и остановился.
— Трудно без хаты, Наталка? — спросил он.
— Разве только одной мне трудно? — сказала она просто.
— За мужем скучаешь?
— Брось ты эти балачки! — оборвала она его сухо, и в серых глазах ее, быстро взглянувших на него, показались слезы.
Короткий этот разговор вызвал у Натальи неприязненное чувство к Петру. Она некоторое время сторонилась его, держалась ближе к Михаилу и Тахтасимову. Но потом подобрела, заставила Петра снять порванную на локте гимнастерку и зашила ее.
Есть было нечего. Мужчины страдали не только от голода, но и от отсутствия табака.
До вечера шли, медленно переставляя ноги, глухим проселком, мимо желтой уже пшеницы, подсолнухов, кукурузы.
— Вон к тем молодайкам надо подкатиться, — показал Михаил рукой.
Возле маленького хуторка, затерявшегося между перелесками, на огороде работали две женщины. Петро передал Михаилу свою винтовку и направился к ним. Минут через двадцать он вернулся злой и расстроенный.
— Дела наши незавидные, ребята, — сказал он. — Если бабы не врут, нацисты уже за Днепром. Комендантов кругом понаставили, полицию. Бабы даже хлеба не хотели вынесть. Боятся.
— От вредные какие люди! — пробурчала Наталья. — Брешут… Хоть бы и полиция… Куска хлеба им жалко…
Она быстрым движением поправила на голове платок, намереваясь идти к хуторянам, но в этот момент из-за крайних хат вынеслись два мотоциклиста и с треском помчались по пыльной дороге к бугру с двумя ветряками.
Петро огляделся по сторонам. Верстах в трех синел по горизонту лес, к нему вела колея, заросшая молочаем, полынью, диким горошком.
— Вон туда нам нужно подаваться, — сказал он. — Спокойнее. А главное, фрицы не скоро там появятся.
Предположения его оказались правильными. Лес был глухой, высокий; остаток дня они шли чуть приметной, неезженной дорогой, не встретив ни души. Передохнули и, как только забрезжил рассвет, двинулись дальше. Километра через полтора Шумилов наткнулся на винтовку, брошенную под молодыми дубками. В ее запыленном магазине было три нерасстрелянных патрона, и Петро, повертев винтовку в руках, зло сказал:
— Попался бы мне этот вояка…
— Такой вояка, небось, уже давно у фрицев в плену, — откликнулся Михаил.
Молча перебинтовав ногу, он пошел дальше босой, перекинув через плечо связанные за ушки сапоги.
Они продолжали свой путь хмурые, раздраженные. Мамед попробовал свернуть цыгарку из сухих листьев, затянулся. Сплюнув, бросил самокрутку в кусты.
Через час они вышли на поляну, в глубине которой стояла крытая свежей соломой хата с выкрашенными синькой ставнями. За плетнем сверкали росой кусты крыжовника и смородины, виднелись золотые шляпки поздних подсолнухов. В углу двора стоял колодец, в просветах между деревьями желтели два ряда ульев.
Час был ранний. В тени еще стояла прохлада. Понизу клубился туман.
— Значит, с медком позавтракаем! — Михаил оживился и шагнул ко двору.
— Поперед батька в пекло не суйся, — сказал Петро, придержав его за рукав. — Надо разузнать, что к чему. Мед потом.
Он поправил на плече винтовочный ремень и, оставив товарищей скрытыми за густой листвой, вошел во двор. У порога около отшлифованного ногами камня валялись старые грабли, поблескивала прислоненная к крылечку коса.
Во дворе никого не было, и Петро уже взялся за щеколду, но в этот момент послышался чей-то натужный кашель и стук молотка.
Петро обогнул угол. Высокий, костлявый старик в домотканных шароварах и такой же сорочке, стянутой на морщинистой шее тесемкой, сидел на земле, широко раскинув ноги, и сколачивал какой-то ящик.
— Доброго ранку, диду! — поздоровался Петро.
Дед медленна повернул голову, уставился равнодушным взглядом на его небритое почерневшее лицо и, ничего не ответив, снова принялся стучать молотком.
— Вы глухой, диду? — повысил голос Петро. — Здравствуйте, говорю.
— Ну, здравствуйте, — нехотя ответил старик. — Та що з того?
— Вы ось що скажить: немцев близко нету?
Старик вколотил в сосновую планку последний гвоздь, прижмурил левый глаз, оглядел в вытянутой руке свою работу и только после этого поднялся, оказавшись на две головы выше Петра. По его безучастному лицу было видно, что он и не собирается отвечать.
— Вам що, диду, уши позакладало, що вы мовчыте? — начиная злиться, громко произнес Петро.
— Иды соби с богом, хлопче, — с открытой угрозой в голосе произнес старик и принялся собирать раскиданный по не инструмент. — Хочешь до германца в плен, шукай, наверно найдешь…
Он закашлялся и, когда кашель прошел, закричал так, что глаза его наполнились слезами:
— Вы ридну Украину продаете, с-сукины сыны! Вы дитей и батькив своих продаете! Ступай геть звидциля, не мотайся пид ногами! Чуешь?
Не дав Петру промолвить и слова, он направился к хате, бросив инструмент под крылечко.
— Эге, диду! — сказал Петро, идя следом. — Я вижу, вы меня за дезертира приняли.
Старик упрямо молчал, но Петро, не смущаясь его злым видом, принялся рассказывать, кто он и куда идет. Старик смотрел на него недоверчиво, исподлобья.
— Тут вчера трое таких же вот молодых барбосов зашло, — сказал он хмуро. — Медку, хлеба попросили, а потом признались: так, мол, и так, войско наше конченое, Москву не сегодня, так на неделе заберут. Пойдем, мол, до германцев, нехай и нас забирают…
Лицо старика стало багровым от гнева.
— Ну, а тут их не было еще? — допытывался Петро.
Старик стоял с поднятой кверху бородой и глядел на кучевые облака.
— Бог миловал. Не було. А дальше не знаю… Ты правду говоришь? К своим идешь?
— А зачем мне неправду говорить!
Старик раздобрился, пригласил Петра в хату, вынес из чулана большую миску с сотовым медом. Петро отодвинул ложку, сказал:
— Я, диду, не один. Со мной еще пятеро. За мед спасибо, только нам бы немножко харчей и дорогу на Умань узнать, Это и вся наша просьба.
— С харчами дело плоховато, — замялся лесник. — Пару хлебин дам, медку можно глечик, а больше, извиняйте, нету.
Он пошел в чулан, вынес две большие, испеченные на капустных листьях ковриги хлеба.
— Это дочка приносит. Она в Велико-Спасовке, с мужем своим там. Якщо денек можете переждать, Гаврюшка, внук мой, завтра щэ прынэсэ.
— Не терпится скорей до своих добраться. Да и опасно. Не застукали бы нас тут.
— Закутки у нас таки есть — ниякый черт не найдэ. А завтра накажу Гаврюшке, вин вас выведэ на дорогу.
Петро, обдумав предложение деда, решил, что с проводником будет вернее.
Старик надел соломенную шляпу, прихватил костыль и повел Петра за хату. Вскоре он выбрался к поросшей молодым дубняком и орешником лощине. Здесь действительно было так тихо, что Петро уже без опаски привел сюда товарищей. Перекусив и разостлав палатки, тотчас же залегли спать.
К утру похолодало. Петро стал натягивать на себя край палатки, под которой спал вместе с Михаилом. Осторожный хруст валежника заставил его вскочить.
В нескольких шагах маячил в предутреннем сумраке силуэт человека. Вглядевшись, Петро узнал старика.
— Вы что? — хриплым со сна голосом тревожно спросил он.
— Вставайте, хлопцы, — негромко сказал лесник. — Прийдэться ховать вас у другому мисци.
— Что такое?
— Германцы с пулеметами та с собаками в лису. Як бы не було биды.
Петро растолкал Михаила, тот — остальных. Через минуту собрались.
— Голос не подавайте, держитесь за мной, — сказал дед и пошел, щупая землю костылем.
Он пробирался уверенно, ныряя под ветви, взбираясь по буграм, усыпанным скользкой хвоей. В двух местах пришлось переходить через лесные речушки.
В лесу, ронявшем с ветвей капельки росы, было так хорошо, что Петру казалось странным и это бегство, и учащенное дыхание товарищей, и тревожный шелест листьев под ногами.
В небольшой лощинке Наталья поскользнулась и чуть не упала. Петро успел поддержать ее за локоть. Она с достоинством отвела его руку и, прибавив шагу, пошла впереди, рядом со стариком.