Гриша Кабанец, уже приступивший к обязанностям учетчика, замерил перед обедом убранную старухами делянку и сообщил Варваре:

— Придется, кажется, бабкам флажок передать.

К обеденному перерыву пришел Остап Григорьевич.

В бригаде не было ни одного коммуниста, всю массовую работу пришлось возложить на кандидата партии Волкову, на комсомольцев, и у старика было на душе неспокойно. Не раз попадало ему от секретаря райкома за эту отстающую бригаду.

Но Волкова сразу его успокоила.

— Послушайте, что будет через полчасика, — сказала она, широко улыбаясь, — когда объявим результаты сегодняшней работы. Гриша уже заканчивает подсчеты.

— Ну, а как слабосильная команда? — поинтересовался Остап Григорьевич, кивнув обнаженной, лоснящейся от пота головой в сторону старух.

— Вот вы услышите, — ответила Волкова, блестя глазами.

В обеденный перерыв, когда к одному месту, на полевой стан, сошлись все колхозники, Гриша Кабанец, возбужденный тем, что именно ему предстояло сообщить нечто неожиданное, дрожащим голосом зачитал экстренно выпущенную комсомольцами «молнию». И все собравшиеся в эту минуту на полевом стане несколько мгновений молчали, до крайности удивленные услышанным.

Первая нарушила тишину дородная бабка Харитина.

— Сопли вам утерли, хоть вы и молодые! — торжествующе крикнула она молодицам, потрясая узелком с харчами. — Щоб не дуже похвалялись: «мы» да «мы»…

— С обеда, голубоньки, еще не так вам навтыкаем! — весело, пронзительным голосом поддержала ее Кабанчиха.

Остап Григорьевич, и сам приятно удивленный тем, что старухи ухитрились за полдня связать на восемьсот снопов больше, чем постоянные вязальщицы, поднял руку, призывая к тишине.

— А ну, помолчите, сороки! — прикрикнула мать Федора Лихолита. — Дайте человеку сказать.

— Тут, дорогие бабоньки, дуже интересно получается, — начал Остап Григорьевич, прокашлявшись. — Конечно, слов нет, поздравляем престарелых наших домохозяюшек, и даже с большим уважением, за то, что в первый день забрали они своей фронтовой, ударной работой красный флажок. А теперь ставлю вопрос до тех, которые помоложе. Как вы дальше мечтаете быть? Это же, получается, вроде позор для вас?

— После обеда еще раз подсчитаем, Григорьевич, — звонко отозвалась Степанида, соседка Рубанюков. Она издавна славилась в колхозе как первая вязальщица. — Абы лобогрейки управились.

— Неужели, дивчата, не докажем? — крикнула Варвара.

— Доказали уже, — язвительно подковырнул кто-то из старух.

— Да что вы сцепились? — спросил чей-то добродушный голос. — На обчественную пользу стараемся.

— Верно, тетка Горпина.

Заговорили, зашумели снова все сразу, и Остап Григорьевич, поглядывая на разгоряченные лица женщин, внимательно вслушиваясь, понимал: нет, сейчас они уже не позволят друг другу работать кое-как.

А женщины и про обед забыли. Возбужденные крики еще долго раздавались над полевым станом:

— Забрали флажок несправедливо! У нас делянка не такая тяжелая.

— А-а… нашла, на что спираться! Вумница!

— Вот перейдем с обеда на ту загонку, с краю… Там хлеб высокий, густой.

— Нехай товарищ Бутенко приедет или председатель… Они скажут, кто спереди, кто позади.

Петро, возвращаясь из лихолитовской бригады, еще издали услышал галдеж на полевом стане Варвары и обеспокоен-но подумал: «Что за черт! Подрались, что ли?»

И, выяснив у Гриши Кабанца, встретившегося ему на дороге, причину шума, рассмеялся над своим предположением.

— Сколько всего убрали до обеда? — спросил он учетчика.

— Десять гектаров и шесть соток. Могли б и больше, да дядько Андрей простоял с лобогрейкой сорок минут.

— Ну, я им еще подбавлю масла в огонь, — сказал Петро. — Федор Кириллович сегодня убрал уже двенадцать и восемь сотых.

Полина Волкова никому не могла бы признаться в том, что переживала она в последние дни. Впрочем, она и сама себе еще не давала ясного отчета в происходившем.

Днем, пока она была среди людей и на нее сваливалось множество всяческих обязанностей и забот, было легко и хорошо. Работа секретаря комсомольской организации ее увлекала и радовала.

Ее умение во всем и со всеми быть простой и непосредственной молодежь быстро оценила. Комсомольцы и ребятишки наперебой старались придумать, подсказать что-нибудь новое, чтобы заслужить у Полины короткую похвалу: «Молодец!» или нежное: «Ты — мое золото!»

Но, приходя поздно вечером к себе домой, в маленькую комнатку в хате школьной сторожихи, Полина старалась поскорее лечь и заснуть, чтобы не остаться наедине со своими мыслями.

Память настойчиво воскрешала перед ней тот солнечный летний день, который она провела в последний раз вместе с Саввой.

Накануне она уговорила его поехать в пионерский лагерь «Запорожстали», где когда-то работала вожатой отряда. Они, вспомнив детство, весь вечер резвились, как дети, побыли с ребятишками на традиционном костре. Глядя на тлеющие искры догорающих веток, на шумную детвору, на веселое, ставшее вдруг по-мальчишески беспечным и озорным лицо Саввы, она думала тогда: «Как хорошо жить!»

Впереди все рисовалось безоблачным и светлым. Оба они — студенты выпускного курса — давно решили ехать работать в село вместе, и до этого желанного дня оставалось совсем немного.

А в полдень, уже собираясь в город, они услышали по радио речь Молотова о нападении гитлеровских полчищ. Полина смотрела в лицо Саввы; он сильно волновался, хотя и старался этого не показать.

В сентябре она узнала, что Савва, ушедший на фронт добровольцем, погиб под Киевом, и после этого ей было невыносимо трудно видеть молодых мужчин, почему-либо оказавшихся не на фронте, а в эвакуации.

А теперь эта встреча с Петром Рубанюком! Он удивительно был похож на Савву! И не только внешностью — глазами, голосом, улыбкой, смуглым румянцем; Савва был таким же деятельным и энергичным, так же, как Петро Рубанюк, умел зажигаться на работе, ладить с людьми, увлекать их тем делом, которым сам увлекался.

Полина никому не говорила об этом сходстве, которое заставило ее снова пережить свое горе, выбило из колеи.

Самым непонятным и досадным было то, что ее невольно влекло к Петру, так же как когда-то к Савве: ей были приятны его удачи, ее огорчало, если у него что-либо не ладилось. С какой радостью прислушивалась она к словам криничан, хваливших молодого председателя! В это время она чувствовала себя почти счастливой, словно речь шла об очень близком ей, дорогом человеке.

Лишь огромным напряжением воли ей удавалось скрывать от Петра все, что с ней происходило.

На другой день, после того как в первой бригаде случилась перепалка между старыми и молодыми вязальщицами, Полина Волкова, чуть забрезжил свет, помчалась к Варваре.

Перед зарей покрапал дождик. Трава под ногами, потемневшие кусты сирени, розовые и желтые мальвы у хат блестели бисеринками брызг. С деревьев медленно падали капли. Пахло мокрой землей, подопревшим сеном.

У ворот Горбаней стоял, сонно позевывая, Андрей. Держа в руке конец налыгача, он смотрел, как телушка с хрустом щиплет бурьян у плетня.

— Доброго ранку, Андрей Савельевич!

— Доброго здоровья, если не шутишь!

— Варя дома?

— На степь собирается.

Варвара выглянула из дверей с махоткой в руках.

— Что так рано, голубонько?

— Дело, Варвара Павловна. — Девушка улыбнулась насупленному Горбаню. — К вам тоже разговор, Андрей Савельевич.

Волкова побежала к хате и на цыпочках последовала в кухню за хозяйкой.

— Придумала, как быстрей вязать, Варя, — торопливо прошептала она, поглядывая на спящих детей. — Людей потребуется меньше, а сделаем больше.

Варвара пристально, с явным сомнением посмотрела на возбужденное лицо девушки.

— Не верите? — Волкова откинула прядь волос, упавшую на лоб. — Можно в два раза больше сделать снопов. Я попробовала вчера вязать и думала над этим.