Однажды, спустившись в шахту, Сережа не услышал ответного сигнала. Он свистнул еще несколько раз. Эхо повторило звук и затихло вдали. Мальчик пошел вперед, он уже научился ориентироваться в шахте, по каким длинным показался ему этот путь!

Миновав пустую подземную конюшню, Сережа свистнул еще несколько раз, но ответа не было.

«Заснул батя», — решил он и ускорил шаги, чтобы успеть дойти до забоя раньше, чем догорит огарок свечи. Расплавленный стеарин стекал ему на пальцы, обжигая их.

Отец спал. Сережа бросил огарок на землю и уселся на солому.

«Разбудить или нет?» — подумал он и решил не будить, надеясь на то, что отец проснется поздно, оставит его у себя и они снова будут разговаривать всю ночь.

Мальчик улегся на соломе и размечтался о том счастливом времени, когда они покинут землянку на Собачевке и перейдут в один из светлых городских домов и отец будет работать в шахте не с утра до вечера, а только половину дня, а вечером они станут вместе читать книги и ходить в кинематограф.

«Крепко спит батя», — подумал Сережа. Его начинала угнетать тишина, и он окликнул отца. Тот не шевелился. Мальчик тронул его за руку. Она была холодна как лед. Такая холодная рука была у матери, когда ее привезли из мертвецкой.

— Батя! — крикнул Сережа и дрожащими пальцами зажег спичку.

Лицо отца было залито кровью, над бровью зияла пулевая рана. Сережа как подкошенный свалился на солому и зарыдал. Устав от слез, он так и остался лежать на соломе.

Временами он начинал думать, что все это ему просто померещилось, что стоит окликнуть отца — и он глубоко вздохнет, приподнимется, погладит Сережу по голове своей шершавой, сильной ладонью.

— Батя! — окликнул мальчик и, затаив дыхание, ждал ответа.

Сколько времени прошло, Сережа не знал. В конце концов решив уйти, он в последний раз прижался мокрой от слез щекой к холодной руке отца и побрел к выходу.

Долго бродил он по подземным ходам, пока не потерял всякую надежду выбраться из шахты и, обессиленный, опустился на землю с твердым решением умереть.

Он и в самом деле был близок к смерти, когда его нашел один из товарищей отца, встревоженный долгим отсутствием Петра Крайнева и пришедший сообщить ему о том, что город очищен от белых.

Обессилевшего мальчика он унес с собой и принял его в свою семью.

Вернувшись из ссылки, дядя взял племянника к себе, и с тех пор жизнь Сережи Крайнева пошла по прямой линии: школа, завод, армия, снова завод и учеба. И вдруг эта линия повернула неизвестно куда…

…Крайнев поправляется медленно, сил еще мало, но он напряженно думает о том, что делать дальше. Если он поступит на службу к фашистам, найдутся люди, которые расправятся с ним раньше, чем ему удастся нанести врагу хоть какой-нибудь ущерб. Но разве он может не поступить на службу?

И Крайневу становится окончательно ясно — ему надо добиться, чтобы фашисты послали его на завод, и немедленно искать связи с подпольем.

Приняв это решение, Крайнев начинает чувствовать себя бодрее. Он перестает отказываться от пищи, просит добавки.

Как-то под вечер к нему входит Пфауль. У него рука на перевязи. Сергей Петрович довольно улыбается: «Ага, попало и тебе, жаль, что мало!» Комендант отвечает ему улыбкой, закуривает, угощает сигаретой.

— Врач говорит, что больной уже здоровый, скоро может работать, — произносит Пфауль, выпуская кольцо дыма и следя, как оно медленно расплывается в воздухе.

Сергей Петрович утвердительно кивает головой.

— Я думаю, ви не будете испугаться помогать Германии и будете хорошо работать в полицайуправление.

— Буду помогать, — решительно отвечает Крайнев, — но только на заводе.

— У вас твердая рука, такой, как ви, должен работать в полицайуправление, продолжать ловить партизан. Там меньше опасно. Вас будут охранять. В заводе вас будут опять убивать.

— Нет, только на заводе. Я же инженер! — возражает Крайнев и даже приподнимается на локте.

Комендант выпускает кольцо дыма, но уже не следит за ним.

— Вам нужно подумать, — многозначительно говорит он, — вас больше не любят, чем нас. У комендатур стоял я и начальник гестапо фон Штаммер. (Сергей Петрович вспоминает узкоротого, стриженного ежиком.) Партизан стреляет первый вас, второй — нас. Доктор не хотел вас лечить. Я грозил доктору, много грозил, показывал пистолет, говорил: «Или вы живой, или он мертвый». Я назначил фельдшер. — Пфауль кивнул в сторону санитарки, стоявшей у окна. — Она следила за доктор, потому ви живой. В заводе вас сделают мертвый.

— В полицию я не пойду, — упрямо повторяет Крайнев, — я инженер и буду работать на заводе.

Комендант молчит. Он недоволен. Русский жив — выполнен приказ Штаммера, который опасался, что его смерть отпугнет местных людей, работающих во вспомогательном аппарате. Городская власть доказала, что она умеет заботиться о тех, кто помогает Германии. Это хорошо.

Плохо то, что этот русский не идет в полицию. Но на заводе тоже нужна твердая рука, — вспоминая листовки, успокаивает себя Пфауль и встает.

— Хорошо, — произносит он, — я буду вас рекомендовать владельцу завода барону фон Вехтер.

14

Наркомат по-прежнему был похож на огромный муравейник. В вестибюле, в коридорах, в кабинетах — всюду толпились люди. У наркома было совещание, и Макаров спустился вниз. Возле отдела кадров, как всегда, было особенно людно. Здесь делились впечатлениями, договаривались о работе, спорили или просто расхаживали по коридору в ожидании путевок.

Макаров слышал то и дело повторявшиеся названия уральских заводов, Магнитки, Петровск-Забайкальского, «Амурстали».

Проходя мимо одной группы, где беседовали особенно оживленно, Макаров уловил, что речь идет об Алчевском заводе. Он остановился в сторонке, закурил и прислушался.

Алчевцы возвращались в Донбасс. Эшелон, успевший разгрузиться в Чусовой, снова стоял под погрузкой. Остальные возвращались с тех станций, где их застал приказ. Наступление немцев на Донецком фронте было остановлено.

До этого Макарову было совершенно безразлично, куда ехать. Порой ему хотелось попасть на маленький уральский заводик, в глушь. Порой, наоборот, его тянуло на большой завод вроде Тагильского, Кузнецкого и Магнитогорского. В конце концов он решил ехать туда, куда пошлют. Но теперь ему захотелось куда-нибудь поближе к Донбассу.

Увидеть наркома ему удалось только под утро.

За последнее время нарком резко изменился. Его смуглая кожа приобрела желтоватый оттенок, глаза ввалились, но выражение их осталось прежним.

— Извините, что задержал, но у меня тут такое… Ну, как ребенок?

— Спасибо, жив.

— Это я знаю, мне докладывали, а общее состояние?

— Поправляется.

— Очень хорошо. А как вас приняли?

— Удивительно! Столько эшелонов прибывает на этот завод, столько людей — всем находится жилье. Через три-четыре часа люди уже под крышей.

— Кое-где хуже. По нескольку дней в вагонах живут. Работать уже можете?

— Могу.

— Ты меня прости, товарищ Макаров, — неожиданно переходя на «ты», сказал нарком, — но мне думается, лучшее лекарство от горя — это работа. Правда?

Макаров кивнул головой.

— Я решил послать тебя на большой завод и на большую работу. Поедешь начальником второго мартеновского цеха к Ротову.

Макаров задумался. Большая работа — и вдруг начальником цеха. Его, главного инженера! К тому же его семья живет сейчас на квартире у начальника именно этого цеха, Григорьева, и тот так тепло и сердечно ее принял.

— Разочарован? — спросил нарком.

Макаров замялся.

— Удивлен?

— Цех, наверное, в прорыве?

— Нет, план он выполняет. Но что такое сейчас план? Ведь юга нет. Остался один восток. Производство в два раза уменьшилось, а потребность возросла безгранично. План — это закон, невыполнение его — преступление. Самое страшное в этом цехе то, что начальник его считает, будто он достиг предела, дальше которого шагнуть не может. Он очень доволен собой и своей работой, а для инженера это же смерть. Я его спрашиваю: «Как дела?» Отвечает: «Превосходно, сто два процента». — «А больше можете дать?» — «Нет, не могу». Сейчас цех дает шестьсот пятьдесят тысяч тонн, а нужно взять с него миллион тонн стали в год. Это большая и продолжительная работа.