Пфауль смотрел на эти листки и испытывал почти суеверный страх перед ними. Кто мог сбросить их над городом? Откуда они взялись?

Советские самолеты над городом не появлялись. Листовки словно родились из струи воздуха, из ветра, который дул с востока.

Одна из листовок опустилась прямо во двор Опанасенко. Светлана быстро сунула ее в рукав, а дома с бьющимся от радости сердцем несколько раз прочитала ее, как будто не она этой ночью переписала добрый десяток точно таких же листовок. Потом Светлана долго сидела у окна и старалась понять, каким же образом эти листовки могли оказаться на небе…

Опанасенко вернулся с работы вечером, в одно время с женой. Светлана молча отдала листовку отцу, и он торопливо надел очки.

«Дорогие товарищи! — так начиналось это неизвестно откуда взявшееся послание. — Поздравляем вас с 24-й годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции. Тяжело нам приходится сейчас, но мы знаем, что «Донбасс никто не ставил на колени и никому поставить не дано…».

Опанасенко прочел эти строки три раза подряд, хотя ему было понятно каждое слово.

— Хорошо сказано, аж за сердце берет, — взволнованно произнес он и дочитал листовку до конца. — Покажу ее завтра в цеху. Лишь бы Сашка не увидел. Парень будто хороший был, а на биржу сам пошел, добровольцем. Ну, с праздничком! — вдруг повернулся он к жене и трижды расцеловал ее, растроганную такой неожиданной нежностью.

Три дня специальные дозорные до боли в глазах следили за небом. На четвертый день листовки снова поплыли над городом. Ветер по-прежнему дул с востока. Дозорные получили нагоняй. Но и после того, как листовки появились еще раз, никто из дозорных не мог объяснить, откуда они взялись.

Пфауль был вне себя от злобы. Он ничего не мог ответить на вопросы областного коменданта и только мычал в трубку, выслушивая его изощренные ругательства.

Наконец в комендатуру явился один из дозорных и доложил, что листовки летят из крайней дымовой трубы мартеновского цеха. Пфауль вплотную подошел к солдату, но тот был совершенно трезв.

Комендант приказал устроить в трубе засаду. Несколько дней солдаты, проклиная все на свете, просидели в дымоходе, на пронизывающем сквозняке. Но листовки снова появились. На этот раз было видно, как они летели из трубы третьей мартеновской печи. Комендант приказал поставить посты во всех трубах. Но на следующее утро листовки опять вылетели. Перепуганные солдаты рассказывали, что они пролетали мимо них прямо из темноты дымохода, как стая летучих мышей.

Пфауль вызвал к себе Смаковского и Вальского, вместе с ними отправился в мартеновский цех. Сообразив наконец, в чем дело, и взяв листок бумаги, Вальский сунул ее в щель у дымовой заслонки. Через несколько секунд листок стремительно вылетел из трубы. Тайна была разгадана. Дозоры установили и с наружной стороны, у шиберов. Тогда листовки полетели из трубы аглофабрики.

Взбешенный Пфауль приказал установить посты во всех заводских трубах и заложить дымоходы кирпичом.

Сашка пришел к Вале расстроенный.

— Ну, Валя, отработался, — мрачно сказал он. — Во всех трубах гитлеровцы сидят, проветриваются.

— Этого следовало ожидать, — ответила Валя. — Теперь придется расклеивать. Главное достигнуто: наши листовки стали популярными. И ты знаешь, Саша, необходимо, чтобы они появлялись ежедневно. Расклеивать их будем на внутренней стороне заборов и в коридорах многоэтажных домов.

— А все-таки воздушную почту жаль, — с досадой отозвался Сашка, — особенно трубу аглофабрики! Хорошая труба, выше всех остальных. Правда, добираться туда тяжело, но зато тяга такая, что кепку с головы снимает, того и гляди, сам вылетишь. И как только гитлеры терпят? — добавил он со смехом. — Там за три минуты так пронижет, что потом зубами клацаешь, все равно как Вальский в щели.

— Учти одно, — сказала Валя, — расклеивать листовки гораздо опаснее. Придется из наших переписчиков выбрать самых надежных, таких, которые могли бы все выдержать, если их поймают.

— Найдутся такие, у меня ребята дисциплинированные.

— Ты их не переоцениваешь?

— Что ты, Валя! Возьми Юру: для него приёмник теперь дороже жизни, а он без всяких разговоров отдал его тебе.

«Дороже жизни»! — усмехнулась Валя. — Красивые фразы научился говорить.

— А разве не дороже? — возмутился Сашка. — За приемник немцы что делают? Расстреливают на месте. А Юра им его не отдал и не уничтожил. Ну, а в крайнем случае, если кто не выдержит, страшного ничего не произойдет. Они друг друга не знают, так что меня одного схватят.

Валя пристально посмотрела на Сашку.

— Ты мне все-таки оставь их адреса, — сказала она. — Если что и произойдет, я заменю тебя.

— А ты все выдержишь, Валя? — серьезно спросил Сашка, пытливо заглядывая ей в глаза; и Валя поняла, как возмужал он за эти трудные дни.

— Я все выдержу, Саша, все, даже больше, — просто ответила она.

11

В середине дня в мартеновский цех пригнали задержанных на базаре при облаве. Вглядываясь в их истощенные лица, Луценко узнал колхозника из своего села и окликнул его. Тот угрюмо осмотрел рабочих, среди которых стоял Луценко, и, узнав земляка, радостно бросился к нему.

— Петро, ты?

— К сожалению, я, — подтвердил Луценко.

— Сроду бы не угадал. Здорово тебя подтянуло!

— Подтянет еще не так. Ведь всего два месяца прошло, а сколько еще наших ждать! Ну, как там, в селе?

— Нет больше села. Спалили, падлюки, дочиста.

— Брат где?

— Брата угнали неведомо куда. Всех нас растасовали.

— И братний дом сгорел?

— Говорю тебе, дочиста спалили. Одни трубы торчат, как кресты на кладбище. И баб с ребятами угнали.

Луценко потупился. Каждый год во время отпуска он отказывался от путевки на курорт и ездил к брату. «Никогда не поверю, чтобы на курортах жилось лучше, чем в братнем колхозе», — говорил он.

Земляков обступили рабочие.

— Так что у вас там такое вышло? — спросил Луценко, не поднимая головы.

— Вышло вот что. Дней через пять, как отошли наши, заявился офицер с конвоем. Назначили старосту. Помнишь Федор Прокопыча, того, который дольше всех в колхоз не вступал?

Луценко утвердительно кивнул головой.

— Началось как будто по-хорошему. Разделили землю, досталось нам гектаров по десять.

— Ты и обрадовался, земляная твоя душа? — с неожиданной злобой спросил Луценко, смотря на односельчанина в упор. — Ты помнишь, как все говаривал: «Эх, землицы бы мне гектаров пять-шесть! Вгрызся бы я в землю!»

Колхозник с досадой сплюнул:

— Злая у тебя память, Петро. Когда это было, сам уж давно забыл. А насчет того, что обрадовался, я тебе такое скажу… Чему радоваться-то? Тракторов немец не дал. Лошадей всех позабирал. Только коровы пооставались, кто попрятал. Хоть на кобелях паши, да и тех постреляли. И скажи ты: чего это кобели так ихнюю форму не любят? Как завидят, рвутся с цепи, кидаются, как на зверя. Или они нутром чуют, что немец — вор?

— Ты короче, — перебил его Луценко. — Дальше что?

— А дальше… вот что. Неделя не прошла, как в субботу валит в село целая колонна машин. Приезжает в легковой майор, ростом поменьше, в плечах пошире…

— Да короче ты! — закричал Луценко. — Нужно мне, кто поменьше, кто пошире! Ты дело рассказывай.

— Ну и спалили село, — обиженно оборвал свой рассказ колхозник и начал внимательно разглядывать огромную дыру в своем сапоге.

Луценко обозлился пуще прежнего.

— Не перебивай ты его, — вмешался в разговор Опанасенко, как и другие, прислушивавшийся к разговору. — Пусть человек выскажется, наболело ж у него на душе.

— Рассказывай по порядку, — смягчился Луценко, — только толком.

— Может, присядем? — спросил земляк, поглядывая на груду кирпича. — Веришь, ноги гудят, не держат.

— Хочешь по заду сапогом получить — садись, а я не хочу, — усмехнулся Луценко.