— Ударю, — со сдерживаемым бешенством сказала Мария, отворачивая лицо, и вдруг увидела лейтенанта. Он стоял на пороге, безмолвно наблюдая за происходящим.

— Gehen sie zum Teufel! — крикнул Браух. — Ich brauche keine Assoziirten[5].

Лейтенант не сдвинулся с места. Браух выругался, выпустил Марию и, оттолкнув лейтенанта, вошел в дом.

Мария поправила смятую блузку, отдышалась и, скользнув мимо своего избавителя, поблагодарила его.

В зале под звуки патефона кружилось несколько пар. Хозяин дома, маленький, коротконогий, похожий на гриб, танцевал со своей дородной половиной. Невеста, закатив глаза, в упоении прижималась к своему жениху, а он холодным, бесстрастным взглядом следил за гостями, рассевшимися на стульях вдоль стен.

В перерыве между танцами Мария, считая, что долг вежливости ею выполнен, подошла к хозяевам проститься. Стоявший рядом с ними Гейзен поблагодарил ее за хороший перевод его речи и предложил перейти в аппарат гестапо на должность переводчицы. Девушка пообещала подумать, решив предварительно согласовать этот вопрос с Сердюком.

Выйдя на улицу, Мария быстро пошла по тротуару, размышляя над тем, насколько выгодна будет подпольной организации ее новая служба. Может быть, ей удастся добывать ценные сведения. Но это будет нелегко — Гейзен достаточно умен и проницателен.

Навстречу попался патруль из трех солдат, проверил документы, пропуск и удалился. Шаги солдат еще не успели затихнуть, как Мария услышала другие шаги — торопливые, нагоняющие. Оглянулась — лейтенант. Он подошел и, спросив: «Разрешите?» — взял ее под руку.

«Дура, — попрекнула себя Мария. — Простой маневр приняла за благородство».

— Плохие гости, а хозяева еще хуже, — заплетающимся языком брезгливо сказал лейтенант, сказал таким тоном, словно отвечал на заданный вопрос.

— Вам не понравилось?

— А вы думаете, вам удалось сделать вид, будто вы в восторге от этой компании?

«Наблюдательный, сволочь, — подумала Мария. — Неужели так плохо я играю? Но когда это Гейзен успел дать задание проверить меня?»

Она остановилась.

— Я расскажу господину Гейзену о вашем настроении.

— Что ж, рассказывайте, если вы так жестоки… Гейзен обрадуется возможности лишний раз проявить себя… Он и так думает, что я дезертировал с фронта, разыграв нервное потрясение. — Лейтенант задержал взгляд на лице Марии. — Несколько дней назад меня заставили поехать на расстрел. Молодая девушка. Как вы, — тихо сказал он. — Это было страшно… В бою совсем иначе. Там дуэль.

Внутреннее чутье подсказало Марии, что он не играет, что ему по-настоящему тяжело, но она не хотела и не могла верить ему до конца — такие, как он, оставили ее без отца и брата, такие, как он, проливают моря крови. И все же Мария была озадачена: впервые она слышала от гитлеровца человеческие слова.

— Разве можно жалеть врагов? — жестко сказала она, вкладывая в эту фразу двоякий смысл.

— Попробуй разберись, кто твой враг, — те, с кем воюешь, или те, кто погнал тебя на смерть.

— Для чего вы мне это говорите? — резко спросила Мария, поняв, что нужно возмущаться, иначе она разоблачит себя.

— Мне не с кем поговорить. В армии были такие. Думающие так. А здесь — не знаю. Я здесь недавно. Не скажешь же Гейзену, что болит вот тут!.. — рявкнул он вдруг, стукнув себя в грудь.

— Так я сама скажу, — не сдавалась Мария.

— Шлюха! — рассвирепев, бросил ей лейтенант. — Посмотрела бы на Сталинградскую мясорубку — поняла бы! Поняла бы, что и тебе скоро конец! И никакой Гейзен тебя не спасет.

Глаза его расширились, лицо стало страшным. Устало повернувшись, он, пошатываясь, побрел по улице.

9

В 1936 году Сердюк с группой рабочих Донбасса летел в Москву на совещание передовиков производства. Это был первый полет в его жизни. Люди долго собирались в обкоме партии — запаздывали мариупольцы — и вылетели только ночью. Сердюк, не отрываясь, смотрел в окно. Под ним медленно плыла неоглядная донецкая степь, сверкавшая огнями городов, заводов, шахтных поселков.

Хитрила здесь природа, спрятав под скучным, однообразным покровом величайшие богатства, но человек разгадал тайну земли, стал извлекать из ее недр и каменный уголь, и самый необычный металл, верткий, как живое существо, — ртуть.

Сердюк любовался световыми оазисами и восторгался трудолюбием человека.

А теперь, когда он возвращался из Москвы с партизанского аэродрома и пилот прокричал, что под ними Донбасс, Андрей Васильевич, взглянув вниз, не узнал своего края. Ни зарева городов, ни отблеска пламени заводов — безжизненно и черно, как в глубокой яме.

— Готовься! — крикнул пилот, и Сердюк вылез на крыло, крепко держась за борт самолета, чтобы не сдула воздушная струя. Странная робость овладела им. Он многое испытал в жизни: сидел в засаде на границе, хватал голыми руками вооруженного до зубов врага, стремясь живьем доставить его на заставу, вступал в неравный бой с нарушителями границы, но он никогда не ощущал такого стеснения в груди, как теперь, когда приходилось в первый раз прыгать с самолета.

По команде летчика Сердюк упал в пустоту и, отсчитав семь, рванул кольцо. Он ощутил толчок, закачался на стропах парашюта и сразу поджал ноги, готовясь к приземлению. Но оно наступило много позже и совсем не в тот момент, когда ожидал. Земля толкнула его, словно сама летела навстречу, и он упал на бок, больно ударив руку.

Андрей Васильевич не сориентировался, где он находится, даже когда заголубело простреленное первыми, еще невидимыми лучами небо. Одно было ясно: он на донецкой земле. Кругом, куда ни глянь, маячили черные остроконечные терриконы и в мглистой дымке рассвета тонули шахтные поселки. Только на вторые сутки добрался он до своего города, дождался темноты в заброшенной штольне и уже глубокой ночью нырнул в сводчатое отверстие канала.

В водосборнике его встретили темнота и молчание. Стало жутко. Что с Валентиной и Павлом? Не могли же они уйти на поверхность. А может быть, их уже схватили и его здесь ожидает засада? Сердюк опустил предохранитель пистолета и тотчас услышал, как в темноте что-то щелкнуло — не то взведенный курок, не то ответно спущенный предохранитель.

Он попятился к выходу. В тот же миг яркий свет электрического фонаря ударил в лицо, и Андрей Васильевич услышал радостный возглас Вали. Она бросилась к нему, повисла на шее.

— Что с Сережей?

— Жив Сергей. Никакая не гангрена. Осто… остеомиелит. Ну, в общем, воспаление. Отправили его в Свердловск в госпиталь.

— Ой, Андрей Васильевич! — только и вымолвила Теплова и заплакала от радости.

Сердюк успокаивал:

— Ну, поплачьте, поплачьте, Валя. Это счастье, что все так обернулось. В партизанском госпитале лучшие врачи.

Он взял фонарик и стал рассматривать лицо Вали. Желтое, как воск, у губ собрались морщинки, но глаза светились радостью. И вдруг он увидел безмолвно сидевшую Гревцову.

— А вы чего здесь? — Сердюк зачуял что-то недоброе.

— Второй раз прихожу. — И Мария подробно передала разговор с Гейзеном и лейтенантом, который, как ей стало известно, расстрелян гестаповцами.

Сердюк надолго задумался.

Представлялся исключительный случай иметь в гестапо своего человека. Но хватит ли у Марии выдержки? А если ей придется бывать на допросах? На ее глазах будут пытать, калечить, убивать. Нет, это свыше ее сил. — Сердюк как бы невзначай бросил взгляд на Марию. Ее лицо, взволнованное и напряженное, говорило о предельной нервной взвинченности.

Гревцова с трепетом ждала решения Сердюка. Она-то превосходно знала, что ей предстоит, но была готова подчиниться его решению.

— В гестапо вы не пойдете, — категорически сказал Сердюк.

— Я могу знать, почему?

— Потому что вы нужны нам в полиции. Если вы оттуда уйдете, кто будет снабжать подпольщиков паспортами, пропусками, кто будет предупреждать их о полицейских операциях? Вам кажется, что вы делаете малое дело?