Пишет это письмо известная вам Фрося. Шлю от себя низкий поклон и пожелание здоровья.

А теперь я расскажу вам про свою жизнь. Я по-прежнему работаю в колхозе дояркой. С весны, может, уйду в полевую бригаду. Жду, когда вернется с курсов Груня Васильцова. Интересно, что она мне присоветует. Самоё меня что-то больше к земле тянет.

Собирали мы с Васильцовой подарки для фронта, то есть для вас. Насбирали целых четыре воза. Если случаем в вашу часть придут, так вы поищите хорошенько, может, свои валенки опознаете, ладные такие чесанки из чистого козьего пуху. Народ насчет подарков оказался сознательный — дают все, не жалеют. Мы-то уж тут как-нибудь, а вам надо в тепле быть. Смерзнешь, так много не навоюешь.

Побывали мы с Груней и в вашей избе. Поглядела я на ваших детишек, и сердце у меня кровью изошло — вроде сироты стали, — никакого за ними досмотру нету. А с дедушки что взять — известно, старый, не под силу ему с ними ладить. Прибрала у них в избе, меньших выкупала. Провозилась с ними до поздней ночи и ночевать осталась.

После того еще несколько раз навешала, думала, гадала и под конец решилась и пишу вам о том письмо.

Если вы, Матвей Харитонович, не против, то я выхожу за вас замуж и перехожу жить в вашу избу. Отвечайте мне скорее, согласны или нет считать меня законной женой и матерью. А то, может, за это время вы раздумали и другую себе подыскали? Если же по-прежнему сердце ваше ко мне лежит, знайте, что детишек ваших ни за что не брошу и отца, что бы ни случилось. Так что сердцем о них не болейте, помните обо всех нас и берегитесь.

Если вам там какие деньги полагаются, высылайте на меня; ребят надо обувать и одевать.

Про все колхозные новости напишу в другой раз. А сейчас остаюсь, если того не против, ваша законная жена, хоть и в загсе не записанная. Ефросинья Егоровна по вашей фамилии — Русанова.

Жду ответа, как соловей лета!»

В тот день, когда это письмо вспорхнуло в руках Матвея, ему казалось, что на свете нет более счастливого человека, чем он. Оно перевернуло всю его жизнь. Русанов и воевать как-то стал по-другому. Сознание того, что он должен вернуться к Фросе со славой и не покалеченным, а здоровым, родило в нем ту ясную и беспощадную в своей затаенности ненависть и подкрепленную дисциплиной и волей осторожность, которые делают воина неуязвимым. Фросино письмо словно заговорило Матвея от всех случайностей, и он прошел всю войну со своей батареей, не получив ни одной царапины, хотя бывал в десятках жестоких, кровопролитных сражений и дрался, не жалея себя.

И вот теперь он шел по широкой степной дороге, приближаясь к родной деревне. Сердце не унималось: то билось в виски, то принималось токать в боку, то, казалось, переселяясь в веко, дергало его, как за ниточку.

Косматые горы все круче поднимались навстречу. Сумерки крались по степи, копились фиолетовым дымом у перелесков.

Скоро Матвей задохнулся, присел на бугорок, жадно выкурил спасительную цигарку. Из-под ладони долго вглядывался в светло-зеленый ворс озимых, в черные заплаты паров.

«Пахать, кажется, начали. В самый раз ты, сержант, подоспел!» От этой мысли Матвея снова бросило в жар, и он уже не мог усидеть на бугорке, вскочил и чуть не бегом бросился по дороге, шлепая кирзовыми сапогами по мягкой, густой пыли.

Уже доносились издали лай собак, скрип колодцев, и Матвей при каждом звуке застывал на месте, словно ожидал услышать вслед за этим что-то необыкновенное. У него пересохло в горле, и он то и дело облизывал запекшиеся, обветренные губы.

Сквозь дым сумерек вспыхнули первые огоньки в избах, словно расцвели на склонах желтые цветы. Зрелище рассвеченной огнями улицы захватило Матвея врасплох.

На взгорье, перед распадком, он встал, как вкопанный, пораженный нежданной красотой деревни, долго мял в руках пилотку, шептал:

— Ах, черти, фонари на улицу вывели! Ах, добро-то какое!

Огни вызревали среди ветвей палисадов, как сочные плоды, на дорогу текли нескончаемые ручьи света.

«Где же моя халупа? — Матвей глядел на взбегающие по пригорку избы и все более терялся. — Вот так память! Явился домой — и родной свой угол не признаю!» Его смешило, трогало и даже забавляло положение, в котором он очутился. Фрося ведь подробно описывала их новую, отстроенную колхозом избу, и какая она, и где ее срубили. Матвей смотрел на это место изумленными глазами и все никак не мог поверить, что вон тот высокий, на кирпичном фундаменте, под железной крышей, с большими светлыми окнами дом, что слепил улицу на пригорке, выстроен взамен его покосившейся избенки.

Нет, тут что-то не так! Не может быть! Русанов вытер пилоткой вспотевший лоб и стал спускаться с покатого взгорья.

Но сил его хватило не надолго. На мостике через бурную, будто от радости ревущую реку он снова передохнул, прислонясь к перекладине, пахнущей свежей смолистой щепой.

«Да что они тут за строительство начали? — недоуменно подумал Матвей. — Видать, всерьез за пятилетку взялись! Наш колхоз такой — все может заново перевернуть!»

Сердце словно торопилось выскочить из груди, оглушая, стучала в виски кровь.

Замирая от тревожного чувства, он пересек улицу, подкрался к окну и, привстав на фундамент, заглянул в избу.

Он ничего не успел увидеть и запомнить, кроме сплошной белизны и сверкания, в глазах у него потемнело.

Переведя дух, Матвей снова прильнул к стеклу, да так и застыл с полуоткрытым ртом, сразу увидев всю свою семью за столом.

Ближе всех к окну сидел отец — как он постарел! А этот большой русоголовый мальчик — неужели это его сын? Дочка! Ксеня! Смуглолицая, синеглазая — до чего похожа на мать! Родные вы мои!

И вдруг он увидел Фросю. Она шла к столу, неся сверкающий никелированный самовар. Вот она поставила его на поднос, выпрямилась и наполовину окунулась в золотистый сумрак абажура.

Сердце Матвея зашлось от восторга, удивления и даже чуточку страха. Какая она стала! Он никогда не представлял, что она такая красивая!

Матвей хотел окликнуть ее, но лишь беззвучно шевельнул губами.

Словно почувствовав его наряженный взгляд, Фрося поправила густую бронзовую вязь кос на голове и повернула лицо к окну.

Матвей оторвал руки от наличника, и вдруг жгучее нетерпение подхлестнуло его. Он прошел широким двором и, взбежав на крылечко, постучал.

Скрипнула избяная дверь, в сенях зашлепали босые ноги.

— Кто тут?

Матвей скорее догадался, чем узнал по голосу, что это Микеша, его младшенький.

— Отчиняй, свои…

— А ты сказывай, кто, а то я мамку позову…

Матвей насколько мгновений стоял в темноте и улыбался, потом прижался к двери и зашептал:

— Никого не надо звать, сынок… Это я, тятька твой, пришел… Открывай!

— Тятька? — спокойно переспросил мальчик и немного помолчал, точно в раздумье, затем тоже прильнул к двери и тихо спросил: — А у тебя борода есть?

— Какая борода? — сбитый с толку, забормотал Матвей. — Нету… Зачем она тебе? — И его словно осенило. — У меня усы гвардейские есть, сынок! А бороду, если надо, отрастим! Не велика забота… Да не мучай меня, открывай скорее!

Но в сени уже кто-то вышел другой, и Матвей задохнулся, услышав мягкий, полный вкрадчивой нежности Фросин голос:

— Ты чего тут застрял, Микеша?

— А там, мам, тятька пришел…

— Какой тятька? Чего ты выдумываешь? — В голосе ее просочились радостная тревожность.

— Да наш, нам, тятька!.. Только не с бородой, а с усами!

Повисла звенящая тишина.

— Тут правда есть кто ай нет?

— Фрося… — не то простонал, не то промычал Матвей, и пока она стучала щеколдой, оранжевые круги плыли у него перед глазами, а он, шаря руками по груди, все шептал: — Фрося!.. Родненькая!.. Кровиночка! Фрося!..

Дверь в сени распахнулась. Ничего не видя перед собой, Матвей шагнул в светлый провал, протягивая руки.

— Фрося!

Она отшатнулась от него и стояла, как неживая, прижимая к груди кулаки.

— Да чего ты, родная?

— Сробела, — выдохнула она и вдруг, тихо охнув, склонилась головой к нему на грудь.