На Маланью насмешливо и чуть горделиво смотрела пригожая девушка с дыбящейся над выпуклым лбом светлой волной волос.

На оборотной стороне карточки бежали размашистые слова, и пока Маланья с трудом разбирала их, лицо ее заливала кровь: «Милому другу — дорогому сибиряку — от Наташи Соловейко».

«Соловейко — это фамилия, выходит, — машинально сообразила Маланья. — а сибиряк кто ж такой — Родион, что ли?.. Нет, тут что-то неладное!»

Встревоженная, она поднялась с лавки. Что же делать?

Она тихонько, на цыпочках, подошла к кровати и осторожно тронула за плечо Терентия:

— Вставай, отец… беда!

Терентий не сразу спросонья разобрался, но когда Маланья подала карточку, у него мигом испарились остатки сна. Хмурясь, он медленно прочитал на обороте надпись и долго, вприщур разглядывал незнакомую барышню.

— Ишь, расфуфырилась, язва, — тихо проговорил он и хотел было разорвать карточку, но, отворачиваясь, с нескрываемой брезгливостью добавил: — Положь ее, мать, обратно, пусть ближе к его совести лежит… И где она его обратала?

Маланья всхлипывала, утирая глаза кончиком платка.

Он спрятал в огромных своих ладонях маленькие, детские руки Маланьи и молча гладил их.

— Видно, мать, его не в одну спину ранило… Где Аграфена?

— Чуть свет на работу ушла!

Старик застонал, раскачиваясь на кровати:

— Ах ты, беда какая! Что ж, он над ней изгиляться явился, юбочник несчастный?.. Ну, погоди, погоди! — отстранив Маланью и всовывая ноги в валенки, зло цедил сквозь зубы Терентий. — Я ему вожжи укорочу, я ему, пенкоснимателю, мозги-то прочищу!

— Да тише ты, тише!.. — умоляюще зашептала Маланья, повисая на руке мужа. — Может, все обойдется, не мути воды… Слышь? Не мути…

Она вдруг замолчала. Из горенки, улыбаясь, выходил Родион. Мягкий, растрепанный чуб свисал над его лбом, глаза таили ласковую, дремную теплоту и улыбчивость.

— Мам, куда это Груня чуть свет убежала?

— Это ты себя спрашивай, а не нас с матерью! — сурово остановил его отец и покраснел.

Маланья поняла, что теперь старика удерживать бесполезно, он не утихомирится, пока не выскажет все — запальчиво, гневно, бестолково.

— Вы чего, тятя, набросились на меня? Какая вас муха укусила, а?

— Не муха, а, видать, целая лиса в наш курятник забралась! — крикнул Терентий и ткнул карточкой в грудь сына.

Родион сразу догадался обо всем и расхохотался — неудержимо, до слез. Теперь недоуменно и робко смотрели на него родители.

— Вот… чудаки! Ну, скажи на милость! — выкрикивал сквозь слезы Родион и, кое-как передохнув, пояснил: — Да это же мой лучший товарищ по фронту — из-под огня два раза меня вытаскивала, не девушка, а вихрь! А сейчас у нее ни кола, ни двора, семья при немцах погибла! Вместе на родину ехали: она — к себе, я — к себе… «Если, — говорю, — тяжело там тебе будет, валяй в наш колхоз!..» А вы такую боевую деваху нехорошими словами поносите!..

Старики сидели пристыженные и тихие.

— Вы, годи, и Груню этим взбаламутили?

— Нет, она раньше ушла, это я у тебя в гимнастерке нашла, — созналась Маланья, и сухие, темные ее щеки окрасил румянец смущения. — Невестка, чай, не такая дурная, как мы! И чего тревогу забили, ума не приложу!

Но Терентий все еще недоверчиво косился на сына. Он немного остыл в своей горячности, было ему стыдно, что зря наговорил на хорошую девушку. Опустив голову и водя ногой по полу, сказал:

— Пускай едет, мы человеку в приюте не откажем. — Он помолчал и добавил простодушно: — Только что-то, по совести сказать, не встречал я, чтоб мужик и баба, оба в приличных летах, дружбу водили… Какая там, дьявол, дружба! Грех, поди, один!..

— Да будет тебе! — сердито оборвала старика Маланья и, озабоченно, тяжко вздыхая, покачала головой. — У парня и соринки в глазу нету, а мы там целое бревно увидели. Ну, не дурни ли?..

А Груня тем временем шагала полевой дорогой. Дувший всю ночь ветер почти начисто снял снег. Он белел лишь в ложбинках, канавах да в глубине близкого березового леска. Рябые облака в небе тянулись, будто наледь у берегов. В холодной, рассветной вышине одиноко грустила нерастаявшая льдинка полумесяца.

Услышав позади лошадиное ржанье, Груня свернула в березняк.

Растаял скрипучий бег подводы, а она все еще стояла, обхватив белый атласный ствол березки, и не двигалась. Сквозная даль рощицы, лунки, налитые талон, голубой водой, тишина.

Она вспомнила, как прошлым летом на полевой стан прикатил в легковой машине секретарь райкома и с ним худощавый, синеглазый человек в очках, задумчивый, будто заглядевшийся вдаль. Здороваясь с Груней, он назвал свою фамилию, и она вспомнила ту, зачитанную до дыр газету, подпись под статьей. Так вот кто внес в ее жизнь столько беспокойства!

Новопашин долго тряс Грунину руку:

— С большой просьбой к вам, товарищ Васильцова!

— С какой?

Он рассказал о выведенном на сибирской селекционной станции новом сорте озимой пшеницы, которую решили дать ей на испытание.

Груня слушала, едва, дыша, глядя то на секретаря, то на незнакомого ученого-селекционера.

— А сумею ли я? — тихо спросила она и, не дожидаясь, что ей ответят, будто самой себе сказала: — Сумею!.. А ошибусь в чем, поправите. Только у нас еще четыре звена организовались, как бы их не обидеть…

— Им тоже дело найдется, — селекционер попросил Груню присесть. — Недавно я виделся с Трофимом Денисовичем Лысенко, он приезжал на нашу станцию и в разговоре вспомнил о вас… По его совету я к вам и явился со своим детищем! Груня покраснела, потом сказала:

— Я прямо поглупела от радости, вы уж извините меня… А трудно, поди, бы-то выводить озимку, а?

— Не легко, — селекционер помолчал, задумчивые синие глаза его, будто завороженные далью, блестели. — В настоящей науке ничего не бывает легкого… Надо не только бороться с природой, но и побеждать маловеров. Ведь не легко вам было с посевами по стерне, а все-таки вы победили. Я слышал, что в этом году ваш колхоз уже включил в план посевы по стерне.

— Это не я, это наука победила. — Груня потупилась, потом тихо попросила: — Вы только объясните, как нужно выводить вашу пшеницу, — наверно, какая-нибудь особая агротехника требуется?

— Ничего особого, самая обыкновенная агротехника, — успокоил селекционер, — запомните только — моя пшеница не полегает, поэтому подкармливайте ее побольше, не бойтесь! Ну, как говорится, ни пуха вам, ни пера!..

Кажется, это было совсем недавно!

Кто-то зашлепал по грязи. Груня обернулась и увидела Варвару. Сгорбясь, опустив голову, она медленно брела па дороге. Груня с тревогой вгляделась в ее темное, будто чугунное лицо.

— Ты чего такая смурая, Варь? — тихо спросила Груня, когда Варвара поравнялась с ней, — Далеко ходила?

— С курсов иду. Там вчерась заночевала… Теперь в страду и комбайн поведу… Скоро одолею… Встретила своего?

— Да, вчера приехал, — отводя глаза, ответила Груня.

— Ну вот, ты и дождалась своего счастья, — раздумчиво и тихо проговорила Варвара. — Чего, спрашиваешь, я смурая? Какой же мне быть еще? Иду вот домой и ровно каменею вся — явлюсь, а он уже, может, там.

— Кто он?

— Да Жудов, кому еще! В штрафном батальоне прощение заслужил, амнистия ему вышла… Сейчас из армии едет, телеграмму ударил — жди, мол, радуйся!

Большие обветренные губы Варвары изломала горькая усмешка.

— Он же из другой деревни родом. Наверно, к тетке заехал, что-то долго нету… Думает, меня на измор взять ожиданием, а я давно уж им по горло сыта… Куда ты в такую рань?

— Хочу озимку проведать. День-два надо подкармливать, боронить… Если лекция будет, заходить за тобой?

— Постучи! Может, надумаю…

Они еще немного постояли и разошлись, словно не договорив чего-то.

Когда Варвара, отойдя от рощицы, оглянулась, Груни уже не было видно: черная развороченная дорога ускользала за бугор, поблескивая лужами.

Возле своей избы Варвара посмотрела из-под руки на синеватые дымки деревни, и вдруг сердце ее облил холод: в конце улицы, озираясь на ослепшие от солнца окна изб, знакомым валким шагом двигался прямо на нее Силантий Жудов.