— Что ж, по-твоему, раненых бросить? Они нашей помощи ждут, а мы труса праздновать? — гневно отозвалась Груня.

— Кто не хочет, пусть уходит! — насмешливо бросила Кланя.

— Не хнычь, баба, не сдавайся! — крикнула Варвара.

Женщины окунулись в кипень снега. Они были на вершине перевала. В двух шагах уже не видно было спины впереди идущего, буран, по-волчьи завывая, словно хлестал по лицам грубой, жесткой парусиной, жег ледяной крупой глаза.

— Девки, сто-ой! — закричала вдруг Варвара, и все, натыкаясь друг на друга, сбились около нее. — Я веревку с собой захватила — давай вяжись по очереди!.. Тут недолго и затеряться!.. Ишь, какая заваруха!

Все надвинули на самые глаза платки, закутались потеплее, стянули покрепче узлы шалей на спине и обмотались вокруг пояса одной веревкой.

— А ну, держись! — надрывая горло, перекрывая свист ветра, крикнула Варвара. — Не отставай… ба-бы!..

Казалось, рушились с ледников снежные грохочущие лавины, иногда кого-нибудь сбивало с ног, веревка натягивалась, и все останавливались, поджидая.

У Груни спирало дыхание, коченели руки, ныл, точно сжатый тисками, лоб, веки склеило ледяной коркой, но, упрямо пробираясь сквозь снежную сумятицу, почти падая в холодные руки ветра, она думала: «Роде, может быть, каждый день так приходится».

Дорога круто легла вниз, и сразу стало легче дышать.

Перевал был позади. Буран так же внезапно отступил, как и начался, словно оборвался за спиной. Еще крутилась у ног бессильная поземка, а далеко внизу, в залитой темью долине, уже роились теплые огни деревни.

— Бот и одолели! — весело крикнула Кланя. — Все равно что в бою побывали!

— Кабы на войне так легко было, давно бы с ними, гадами, вчистую рассчитались, — процедил кто-то сквозь зубы.

— Если бы девчат брали, я хоть сегодня бы туда. — Кланя ухарски сбила на затылок шапку. — Угораздило меня девкой родиться!.. Пока война, мне все равно в колхозе не жить! Вот откроются в районе санитарные курсы — только меня и видели!

— Это еще как зазноба твоя, Ванюшка Яркин, посмотрит, — смеясь, сказала Иринка. — А вдруг не отпустит?

— Ванька — парень свой, мы с ним договоримся!

Всю ночь доярки прохлопотали в госпитале, готовя палаты к приему раненых: протирали мокрыми тряпками стены, потолки, подоконники, гладили наволочки, простыни, кололи дрова и топили печи.

К утру крашеный пол блестел, как вощеный, кровати были застланы, на тумбочках, покрытых белоснежными салфетками, играла в графинах вода, сквозь узорное кружево тюлевых занавесок сочилось солнце. В воздухе носился чуть слышный запах лекарств.

Взволнованные ожиданием, доярки в белых халатах и марлевых косынках ходили на цыпочках, как будто палаты уже были полны ранеными.

Груне казалось, что она спокойна, а на самом деле она волновалась больше всех. В который раз она забежала в свою палату, поправила край завернувшегося одеяла, взбила и без того пышную подушку и немного постояла в раздумье посредине просторной, светлой комнаты, где только неделю назад еще галдели за партами ребятишки.

Все как будто было в порядке, и, однако, Груню не покидало чувство какой-то незавершенности, словно она упустила и не сделала что-то очень важное. Почему-то не верилось, что на эти чистые постели скоро лягут десятки покалеченных людей и тишину этого солнечного, радужного дня нарушат чьи-то стоны.

Груня задержалась у большого овального зеркала, как бы не узнавая себя в новом наряде. Под припухлыми веками лежали голубые тени, а глаза смотрели так тревожно и были полны такого смятения, что хотелось спросить: «Ну, что с тобой? Что?»

От протяжных, зовущих гудков машин у нее похолодела спина. Груня оторвалась от зеркала и побежала на улицу.

Крытые зеленые грузовики уже заворачивали на широкий, расчищенной от снега двор. Забор был густо облеплен людьми и, точно живой, шевелился, гудел.

Груня замерла, глядя в темный зев кузова, откуда медленно выплывали первые носилки. Чувство щемящей жалости, смешанное с непонятной боязнью, почти страхом, охватило ее. Она приподнялась на цыпочки, норовя увидеть лицо человека, и когда увидела его — восково-желтое, небритое, — чувство страха рассеялось, уступило место неизъяснимой нежности и благодарности к этому неизвестному бойцу, который пролил за нее кровь и мог бы остаться лежать там навсегда. Вместе с тем пришло чувство какой-то особой ответственности за его жизнь теперь. Все, все сделать для него, лишь бы он выздоровел, все, чтобы его не мучила боль!

Раненых несли на широких полотняных носилках, они были закутаны в стеганые одеяла и даже на подушках лежали в шапках.

Комкая в руках полу халата, Груня с тоской и болью всматривалась в обескровленные лица и, оцепенев, ждала: вот сейчас, сейчас мелькнет перед ней родное лицо, и она, не выдержав, упадет на снег. А вдруг она не узнает его? Проплывали мимо одни носилки за другими. Иногда Груня угадывала под одеялом только половину человеческого тела, и губы ее белели.

— Родненькие вы мои, — беззвучно шептала она, — да как же это вас? Как же?..

У нее кружилась голова, она еле стояла на ногах, но терпела, боясь выказать свою слабость.

И дождалась. Боец на последних носилках приподнял стриженую голову, и его хмельные, блуждающие глаза остановились на ней.

— Это вы, Груня? — тихо спросил он и бессильно откинулся на подушку.

Груня вздрогнула. В первое мгновение ей почудилось, что это Родион: и лицо и голос, от которого зашлось сердце.

Она вскрикнула, бросилась к носилкам, но чьи-то сильные руки схватили ее за плечи, удержали, и она пришла в себя. Груня пошла радом с носилками, мучительно вглядываясь в совсем чужое для нее лицо с плотно закрытыми глазами. Вот он открыл их, и Груня тихо сказала:

— Я что-то не припомню вас…

Бледные губы бойца расклеила слабая, болезненная улыбка:

— А я вам призы в саду раздавал… Ракитин — мая фамилия…

И хотя Груня совсем ничего не помнила, — ведь в тот вечер в ее жизнь порвался Родион, — она наклонилась к подушке и зашептала:

— Помню, все помню!.. Просто я не узнала вас, как же… похудели вы. Полежите в родном доме и поправитесь и станете на себя похожи… Выздоравливайте поскорее!

Совсем не думая, зачем она это делает, безотчетная жалость и нежность руководили этим движением, Груня вдруг «прикоснулась губами к его щеке, потом выпрямилась и быстро пошла назад по коридору. А когда обернулась, увидела озаренное улыбкой лицо Ракитина.

Она вышла на опустевший двор, и морозный воздух охватил се щеки. Залитый солнцем сугроб по ту сторону ограды вспыхивал синими, красными и золотыми искрами.

Груня стояла, оцепенев, щеки ее пылали, тревожно и тяжело билось сердце. Вся будничная, изо дня в день одна и та же работа на ферме показалась ей в эту минуту незначительной и ненужной по сравнению с тем, что делали остальные люди там, на войне.

— Грунь, о чем ты?

Она медленно обернулась:

— Да так…

Темнобровое лицо Варвары было задумчиво-строгим, и только глаза выдавали волнение.

— Военком меня спрашивал… зайти наказывал. — Она крутила черную блестящую пуговицу на плисовой своей жакетке. — Боюсь я что-то… Мутит меня… Недоброе чует сердце…

— Не тревожь себя зря. Мало ли зачем ты ему понадобилась? — Груня обняла Варвару и доверчиво прижалась к ней. — Пойдем, может, и я что про своего узнаю… Только давай халаты сдадим.

Они дошли до военкомата. Высокий худощавый человек в зеленом френче поднялся из-за стола навстречу. Серые его глаза под густыми белесыми ресницами были измучены бессонницей. Ему, видимо; хотелось поговорить с Варварой наедине, но она цепко держалась за руку подруги, и он раздумал.

— Вы что ж, из одного колхоза?

— Она в нашу деревню замуж вышла, за Васильцова Родиона, — сказала Варвара, не спуская пристального взгляда с военкома.

— Родион Терентьевич? — Военком прищурился, и когда смущенная Груня качнула головой, нахмурился а медленно провел ладонью по глазам.