Задохнувшись, Кайгысыз, наконец, останавливается, смотрит назад. Он убежал так далеко, что с трудом может разглядеть серое железо школьной крыши. Пора подумать, что делать дальше. Если так бежать, не разбирая дороги, можно, наверно, оказаться не в родном ауле, а в Серахсе. А как понять, где дорога домой? Но даже если и напасть на верный путь, в кармане — ни куска хлеба. Когда везли его в Теджен, то на верблюде добирались больше суток. Идти пешком? Тобой поужинают волки. А может волки не так уж страшны?.. Нужно идти домой. Только отдохнуть немного.

Там, где стоит Кайгысыз, спускается тропинка к воде. На песке лежит вверх дном рассохшаяся лодка. Мальчик сбежал к ней и присел на ее днище. После бега в ушах гудит, кругом — ни души. Ветер не шелохнет листьев туранги. Сильно припекает солнце.

Никогда Кайгысызу не было так тяжело. Хотя позади остались нищета и сиротство, но до сих пор еще не приходилось решать самому свою судьбу. Непривычное раздумье кажется мучительным. Все для него непривычно: и городские запахи, и скрип колес арбы на дороге, и чистота и порядок в школе. Аул все время вспоминается, неотступно тянет к себе. И чаще всего возникают в памяти товарищи детских игр. Даже сын мельника, заносчивый, толстогубый, представляется теперь родным и добродушным.

Что же делать? Конечно, правильно говорил Нобат-ага: «Кобель от беготни не станет гончей, — раб от ученья не станет кази». Отец, прозванный сердаром, не умел расписываться и прикладывал к бумаге именную печатку. Были ли в его роду, да и во всем ауле, ученые люди? Да к тому же учившиеся в русско-туркменской школе? Какой толмач получится из парня, рисующего вместо буквы щипцы? Учитель прав: он сердился за дело. Сегодня он только поворчал, но завтра скажет: «Убирайся-ка!.. Не выйдет из тебя толмача!» И как тогда будет дразнить толстогубый! Хотя Нобат-ага говорит: «Заблудиться не страшно, лишь бы отыскать дорогу назад…» Да, самое лучшее искать дорогу назад…

Кайгысыз поднимает голову, смотрит в воду. Прозрачная, почти стоячая, она отражает в себе гладкое, с легким румянцем, смуглое лицо, горячие карие глаза, коротко стриженные черные волосы… Нет, он уже не похож на подпаска, сидевшего на пеньке у запруды! А как мало времени прошло — всего две недели! Что же делать? Если бросить школу, стянут с тебя эту одежонку, а на брата, чего доброго, наложат штраф. И снова придется в лохмотьях бегать за коровами, выслушивая хозяйскую брань…

Куда же тебе идти, Кайгысыз Атабаев, земляк мой, на этом первом в твоей жизни распутье?! И сколько впереди таких развилок на твоем пути!

Он хочет подняться, чтобы искать дорогу в аул, ко видит, что его ищут двое: остроглазый первоклассник и коротышка с бритой головой. Как удрать от них? Спрятаться в зарослях? Найдут по следу. Бежать? Увидят. Подумав немного, Кайгысыз приподнимает борт лодки и забирается под нее. Там сыро и прохладно. И тяжело раздуваясь, пучит глаза лягушка.

— Кайгысыз! Кайгысыз, хэ-ав!

Мальчишка не подает голоса.

— Куда же он мог уйти?

— Подался на тот берег!..

— Давай-ка присядем и отдохнем.

— Но если вернемся без него, что скажет учитель?

— За что нас ругать? Разве мы виноваты, что он сбежал?

— Тоска одолела, вот и сбежал…

— Может это я, а не ты сказал, чтобы проверили его карманы? — ехидно спрашивает парень над головой Кайгысыза, и он догадывается, что это тот, коротенький.

— Я же не по злобе, — отзывается остроглазый.

— Раз такой жалостливый, мог бы потихоньку вытащить у него мел из кармана или показать, как пишут букву.

— Ты считаешь меня его врагом?

— Может и не врагом, но…

— Если по правде, то у меня сердце болит за него. Жалко…

— Сердце болит, а слова дразнят!

— Хочешь, чтоб я поклялся?

— На месте Атабаева я бы тоже сбежал, не вынес такого позора!

Кайгысыз слушает, не шелохнувшись. Минуту назад он не мог бы представить, что ребята так сочувствуют ему. «А они — ничего, вроде наших аульских», — думает он и вдруг громко чихает.

И вот они идут по городу втроем — ведь Атабаеву не вырваться из их объятий, одному не справиться с двумя, — короткая борьба закончилась долгим миром.

Мудрость базарного балагура

Город! Город Теджен! Какой ты помнишься мне в те давние годы… Базар…

Все улочки бегут к базару. Сколько лавок, лавчонок — товары навалены чуть не до крыши, Шелка для халатов — зеленые, малиновые, синие… Легкие, как паутина, ткани для женских уборов в плывущих фиолетовых, розовых, белых кругах… Медные чайники и узкогорлые кувшины отливают на солнце красным золотом… Шелковым блеском посверкивают черные и серые каракулевые шкурки — их растягивают смуглыми руками, гладят ладонью, дуют на них против ворса… Посуда из поливной глины, — она светло-желтая, как ко-ровье масло. Черно-красные бархатистые ковры… Толпа тянется вдоль прилавков, а за прилавками — персы с рыжими крашеными ногтями; сизощекие, синекудрые армяне; хивинцы в темно-коричневых полосатых халатах и огромных шапках из черных бараньих шкур… И скрипят, скрипят арбы, орут ослы, распевно кричат водоносы… Странствующие торговцы сваливают в лавки тюки с козьим пухом, кожаные бурдюки для вина.

Таким сказочно ярким помнится мне Теджен. Таким, наверно, запомнился он и навсегда полюбился Атабаеву.

А было в кипучем Теджене в ту пору каких-нибудь пятьсот-шестьсот жителей. Было, правда, и несколько каменных зданий: земский приёмный покой, одноклассное железнодорожное училище, почтово-телеграфная контора, да несколько домов немцев-колонистов. Заметно выделялась только что построенная русско-туркменская школа имени Куропаткина.

Но, может быть, и в самом деле глаза ребенка лучше видели будущее? Теджен и впрямь становился похож на город.

Ясно вижу, как эти трое идут по базару, заглядывая в каждую лавочку, в каждую арбу, в каждую корзину. Всё заманчиво, все интересно! Но что это? Толпа бежит… Тедженские мальчишки — народ бывалый. За кем же они почтительно следуют по пятам. Кто этот странный человек в красной одежде? Рубаха и штаны на нем сшиты из алых платков, на шее тоже повязан красный платок с белыми цветами. А борода седая. А сам — быстро и, весело шагает, почти приплясывает, смеется, подмигивает. Нисколько не требует к себе уважения, почтения к возрасту и сединам.

— Карры-ага! Карры-ага! — кричат тедженские мальцы.

Однако даже это имя указывает на преклонный возраст. Карры-ага — значит, старый, дед. Ага, вот он кто: глашатай празднеств, музыкант, играющий в день свадеб на паре дилли-туйдуков. Рассказчик, острослов.

Карры-ага идет неторопливо, заглядывая в дверь каждой лавки, с таким серьезным видом, как будто ему уездный пристав доверил обследовать всю тедженскую торговлю. За ним торжественно ступает серая косматая кобыла и, словно передразнивая хозяина, сует морду в двери лавок и внимательно разглядывает товары,

Вот Карры-ага остановился у ларька, где торгует перс с выкрашенными хной ногтями и бородой, в розово-зеленом халате.

— Вай, как не удивляться на купцов! — Карры-ага хлопает себя по ляжкам. — Мы только прослышали, что строят склады, магазины в Теджене, и задымила из Кра-сноводска шайтан-арба, а сюда уже наехал народ за тридевять земель! И все торгуют! Смотрите, все торгуют! Вот это чутье! Нюх, как у собак! Правоверные едут в Мекку, купцы — в Теджен! Для любителей наживы всегда найдутся вещи поважнее аллаха! Если купцу скажут, что молиться куче навоза или кусту саксаула выгоднее, чем почитать аллаха, — купец до земли поклонится и за грех не сочтет!

Толпа хохочет. И трое будущих толмачей уже забыли про всё на свете, заглядывают из-под рук взрослых. Желая уклониться от насмешек базарного шута и балагура, перс льстиво говорит:

— Дорогой Карры-ага, проходи! Садись за прилавок! Лавка твоя!

— Я может и посидел бы у тебя, хозяин, только кобыла моя не войдет в твою конуру. Ей нужен дворец — лучшее стойло!

Вволю поиздевавшись над купцом, Карры-ага продолжает свой путь в базарной сутолоке. Но вот еще один случай повеселить людей: важно шествует в ковровых, в шелковых рядах кривоногий лезгин, он в черкеске и в пенсне со шнурком, на голове высокая каракулевая папаха. За ним по пятам, точно приклеенные, следуют почтенные бородатые старшины.