— Что случилось, Константин Сергеевич? — спросил он.

Кайгысыз очнулся, махнул рукой.

— Ничего.

— Может, голова болит? Есть порошок. Помогает.

— Спасибо. Не надо.

— Может был неприятный разговор с управляющим?

— Я его не видел.

— Зато я вижу, что вы не в себе. Не стесняйтесь, рассказывайте, вдруг чем-нибудь смогу быть полезным?

Атабаев вздохнул:

— С моим другом случилась большая беда.

Иван Антонович поглядел на него поверх очков. Это был невзрачный, скучный на вид человек, весь век проработавший в банке. Старенькие железные очки прикрывали глубоко запавшие глаза, в серых волосах лоснилась смуглая лысина, лоснились и поблескивали дешевые сатиновые нарукавники, сохраняя для вечной службы черный люстриновый пиджак. Таких людей обычно не замечают, зато сами они очень наблюдательны.

Ивану Антоновичу давно нравился его сослуживец. Нравилась его сдержанность, простота, равнодушие к отличиям и наградам. Нравилось и то уважение, которым он, не глядя на молодость лет, пользовался у своих сородичей. И когда в тот день он увидел, что уравновешенный Кайгысыз не владеет собой, решил, что в жизни молодого туркмена произошло страшное событие, он в первый раз отошел от своей конторки, положил руку на плечо Атабаева.

— Вы должно быть не знаете, Константин Сергеевич, что я сорок лет служу в банке. И семья у меня небольшая — жена, дочь, да сам третий. Лишнего себе не позволяем, а сбережения есть. Поднакопились. Так что если ваш друг нуждается в деньгах, — могу помочь.

Кайгысыза растрогало внимание счетовода. Как трудно разбираться в людях! Три года сидел рядом с ним молчаливый, равнодушный человек, из тех, кого называют сухарями, да к тому же еще русский. И вот пришла трудная минута, без слов все понял и предложил помощь. Тихий человек, бессловесный, а копни его жизнь, так наверняка окажется, что брат или племянник гниет где-нибудь в тюрьме за народ, за правду.

— С деньгами я обойдусь, — помолчав, сказал Кайгысыз, — но мне нужен отпуск. Боюсь, не даст управляющий.

— А мы попробуем. Я попрошу за вас. Возьму на себя часть вашей работы.

Он вышел из комнаты и вскоре вернулся, сияя лучиками морщинок у глаз.

— Разрешил! — провозгласил он и уселся на место.

Изнывая от жары в душном вагоне третьего класса, Кайгысыз старался гнать от себя мысли о печальной участи друга. Он знал, что в красноватых зыбучих песках Сарыкамыша, где никогда не стихают упрямые ветры, забивающие глаза, нос и горло сухой и горячей пылью, здоровье друга, и без того слабое, пошатнулось, он стал кашлять, похудел, лишился аппетита. Одни лекари говорили — язва желудка, другие — чахотка. Но он не знал, что болезнь зашла далеко, и в поезде думал только об аресте, о несправедливости новых гонений. Но, может быть, все пустое. Может быть, даже царскому суду покажется смехотворным сажать человека в тюрьму за обломанную ветку чинары. Лучше думать о бахарденских друзьях. Не так давно он провел целых четыре года в этом тихом городе, многих ребят научил уму-разуму, со многими делил хлеб-соль. На станции встретят знакомые, начнут таскать из дома в дом, а там, глядишь, и проводят в Нохур, куда может уже давно отпустили с миром Мухаммедкули.

Утешая себя этими размышлениями, Кайгысыз и не подозревал, как он близок к истине. Действительно, ему пришлось отправиться в Нохур, не задерживаясь в Бахардене. Удар жандармского приклада оказался почти смертельным. Не было смысла держать умирающего Мухаммедкули в тюремной больнице и его отвезли к родным в Нохур.

С двумя товарищами мчался Кайгысыз в Нохур. На взмыленных лошадях ворвались они в селение. Тихо было в Нохуре. Похоронная тишина… Мухаммедкули лежал на табыте.

Кайгысыз преклонил колени около тела друга, приложился щекой к его холодной щеке, подставил плечо под палку носилок…

Теперь, когда всё кончилось, и остается предать земле тело друга юности, Кайгысыз знал уже все, друзья Мухаммедкули два вечера подряд рассказывали ему в подробностях печальную историю последних дней замечательного человека…

В Нохуре готовился большой той. Вернувшись из Мангышлакского плена, Мухаммедкули собирался жениться на самой красивой девушке родного аула.

Годы ссылки не подорвали душевные силы Мухаммедкули, только бы одолеть болезнь. Бездеятельность мучила его. Но что можно сделать в туркменском ауле, где полиция следит за каждым твоим шагом? Большого дела не поднимешь. И Мухаммедкули задумал построить школу.

Вблизи той самой вековой чинары, в тени которой обычно отдыхали сельчане, начали стройку. Работа шла споро, стены быстро росли, а когда надо было ставить крышу, строителям помешала чинара. Небольшой боковой отросток. Видно, мастер ошибся в плане, когда закладывал здание. Нохурская чинара считалась священным деревом. И прежде, чем отпилить ветку, Мухаммедкули собрал на совет всех аульских старшин. Старики согласились, что если ветка мешает благому делу, надо ее удалить.

День открытия школы превратился в народный праздник. Бурлило в казанах, длинными рядами стояли чайникй с зеленым чаем. На площадке перед школой шли игры, борьба-гореш. Девушки и молодые женщины качались на качелях. Мухаммедкули смотрел на это празднество и улыбался. Родной аул точно весеннее поле, усеянное цветущими маками. Вот и для него начинается новая жизнь! Можно не бояться придирок уездного инспектора. Школа построена на средства народа, и не нужно учителю платы за его работу. А через несколько лет в Нохуре появятся грамотные, думающие парни… Эта мысль волновала Мухаммедкули. Он подошел и сказал любимой девушке: «Я сегодня лечу выше вершин Копет-Дага!» И хотя не раз жизнь рушила самые светлые его надежды, сейчас и в голову ему не пришло, что беда между глазом и бровью сидит. Вот она! Рядышком.

Когда ставят новую кибитку, по обычаю на ее тюйнук цепляют платок, и парни соревнуются в прыжках: кто первый сорвет платок, тот и победитель. Повесили платок и на крыше школы. Подростки прыгали кругом, тщетно пытаясь сорвать этот флаг.

Но в разгаре веселья до чуткого слуха нохурских горцев донесся дальний топот копыт. Он донесся из каменистого ущелья, а через несколько минут на дороге показались четыре всадника. Это были городские полицейские.

Весёлый шум умолк. Над праздничной толпой воцарилось безмолвие. Только стучали по каменистой дороге подковы резвых коней. Незваные гости, подскакав, окружили Мухаммедкули Атабаева.

Учитель догадывался о причине их появления, но но показывал вида, бровь его не дрогнула, когда он приветливо сказал по-русски:

— Добро пожаловать на праздничный той, господа! Сейчас расседлаем коней, будете дорогими гостями.

Полицейские не шевельнулись. И кони стояли, как вкопанные. В гробовом молчании пристав вынул из полевой сумки предписание и начал читать.

— Проявив милосердие, по воле государя императора суд легко наказал Мухаммедкули Атабаева. Царская милость не послужила к его исправлению, и он снова продолжает свою вредную и опасную для государственного строя деятельность, идет против мусульманской веры, оскорбляет чувства священнослужителей осквернением священной чинары. По жалобе нохурского муллы и священнослужителей всей Закаспийской области дело об осквернении священной чинары передано в суд. А Мухаммедкули Атабаева надлежит взять под арест.

Мухаммедкули не стал по-туркменски переводить текст прокурорского ордера на арест, да это было бы и невозможно. Чтобы успокоить зашумевший народ, он мягко сказал:

— Потише люди… Кто-то написал жалобу, что мы с вами срезали ветку чинары. Хотят разобраться в этом деле и меня вызывают в Бахарден…

В толпе раздались негодующие голоса:

— Мы сами срезали ветку!

— Жалобу написал предатель…

— Чинара наша — и школа наша!

— Не отдадим Атабаева!..

Не обращая внимания на крики, пристав скомандовал:

— Садись на коня!

— Я не преступник, нельзя ли повежливее… — возразил Мухаммедкули.

— Молчать!

— Не подчиняюсь вашим предписаниям, — тихо сказал он и мучительно закашлялся. — Пусть меня судят здесь… на глазах у народа…