— А в ящике, – кивнул Максимов.

   — Вижу. Дальше что?

   — Попытайся догадаться, что он имеет в виду.

   — Ну... он это... – состроив брови домиком и не забыв при этом сделать добрый глоток, нерешительно отвечал Квинт, – врет посредством телевидения, что располагает сведениями о том, как нам жить. Он считает, что посвящен кем-то свыше в некую тайну, недоступную простым смертным… Правильно?

   — Правильно! Ты продолжай, Боря, продолжай. Видишь, тебе уже, пожалуй, никакие очки и не нужны.

   — Учит нас с тобой, а заодно и всех остальных граждан тому, что необходимо сделать, чтобы все без исключения стали счастливыми, представляешь! Просто он, клинический идиот, не понимает, что количество счастья на планете – величина постоянная. Ergo! – с этими словами Квинт победно поднял вверх указательный палец левой руки, поскольку правая была занята бокалом с любимым «классическим». – Если есть счастливые, то кто-нибудь обязательно должен быть и несчастным. То есть счастье в мире только перераспределяется.

   — Неплохо, старик, очень неплохо! Теперь я за тебя спокоен, – с одобрением подытожил Максимов.

   — Ты всегда был идеалистом, старик, – добродушным тоном изрек Квинт. – Всю жизнь борешься за правду и справедливость. То есть за то, чего нет.

   — А здесь ты не совсем прав, старик, я борюсь со злом во всех его проявлениях. Оно конкретнее, согласись, его легче нащупать. А правда и справедливость – понятия условные и у каждого свои, – возразил Максимов и в очередной раз напомнил другу об истоках своей жизненной позиции: – Не забудь, когда я начинал эту борьбу в тот, первый раз, я испытал горечь поражения.

   — Как же помню, помню... Но это, ведь, не остановило тебя. В твоем возрасте пора понять, что зло невозможно искоренить. Как и добро – его можно только перераспределить. Ну... переместить из одного места в другое. Знаешь, это как перелить жидкость из одного сосуда в другой, осторожненько унести, схоронить где-нибудь в укромном месте, пока само не распадется, как радиоактивная дрянь, если только какой-нибудь псих не доберется и не разольет прежде времени.

   — Ты имеешь в виду, зло от этого не исчезнет? – в вопросе Максимова послышались искренние интонации, присущие только пьяному человеку, ибо только нетрезвый мог в этом усомниться.

   — Именно это я и имею в виду! – провозгласил Квинт.

   В миру Боря Квинт был художником. И надо отметить – неплохим. Однако на жизнь, как и все настоящие художники, которых по его собственному выражению «современники оценить не способны», он зарабатывал иным способом.

   Последним его хитом были картины в стиле, который он называл туманно – укиё-э, что по-японски означало «уплывающий мир» или нечто в этом роде. Друзья же, и в первую очередь Максимов, далекие от модных восточных экстравагантных экзерсисов, предпочитали фонетически более близкую к родной речи форму: «Водолей». Как признавался сам Боб, стиль этот одинаково подходил как тем, кто рисовать умел, так и тем, – этих, сдается, было подавляющее большинство – кто не умел. Судите сами, картина располагается за стеклом, по которому стекают струи воды, бесшумно подаваемой неутомимым миниатюрным насосом в тонюсенькую трубку с множеством отверстий в верхней части рамы. Изображение становилось расплывчатым и даже слегка колышущимся, подобно пейзажу, который можно наблюдать из окна в сильный дождь.

   Неожиданно даже для самого Квинта его «водолейные» работы завоевали популярность и неплохо шли в определенных кругах. Сам же автор насилу сохранял серьезность, когда ему приходилось расплываться мыслью по древу, открывая богатым остолопам глаза на скрытый смысл, якобы заложенный в его произведения. Правда, будучи от природы человеком честным, Квинт каялся в грехе.

   «Алик, я стал замечать, что чем больше я вру, тем сильнее начинаю верить сам в то, что несу, – сознавался он Максимову в порыве откровенности, но тотчас же, в свое оправдание, заявлял: – Я  не одинок – история знает тьму подобных примеров. Возьмем, авангардистов – кубистов, в частности… Им что, можно дурачить людей? Конечно бездонный «Черный квадрат» уже создан – Малевич поставил жирную точку на этом направлении. Но разберемся – остановило ли это кого-нибудь? Напротив, он дал начало супрематизму. Скажу тебе по секрету, старик: мой жанр – это синтез беспредметной живописи с предметной. В этом смысле он объединяет замысел рафинированного супрематиста с гиперреализмом. И… я не виноват, что людям нравится».

   Заканчивал он обычно прагматично: скромный заработок от этого промысла обеспечивает материальную основу для занятий настоящей живописью. И вообще – каждый художник имеет полное право зарабатывать на жизнь всеми доступными ему выразительными средствами. Не прозябать же в нищете.

   Словом, поймав, если не всю целиком, то хотя бы перо жар-птицы, Боб трудился не покладая рук.

   Но в свободное от работы время он всё же предпочитал пофилософствовать со своим другом на злободневные темы.

 — Как ты думаешь, Алик, а у предметов бывает вторая жизнь? – спросил он в тот вечер, рассматривая свой бокал на просвет.

   — Бывает, – не вполне уверенно ответил Максимов.

   — Тогда ты должен помнить, что перевоплощению в более совершенную форму, как учил Гаутама, мудрец из рода сакьев, удостаиваются лишь те субъекты… я, конечно, произвольно, распространяю данное правило и на объекты… поведение которых в предыдущем воплощении было примерным.

   — И что из этого следует?

   — Из этого следует… в общем, что-то не так. Ты же прекрасно знаешь – в прошлой жизни это великолепное пиво было ослиной мочой.

   — Боб, меня больше беспокоит другое... во всяком случае больше, чем твои вопросы о происхождении пива, – задумчиво промолвил Максимов.

   — Что же может беспокоить больше этого?! – искренне удивился Квинт.

   — Представь себе – работа... Моя долбаная работа, старик... Не-ет, всё, хватит! Пора бросать это безнадежное дело и начинать заниматься чем-нибудь общественно полезным.

   — Я тебе давно советовал стать поваром – у тебя неплохо получается. Потом станешь ресторатором. Будешь бесплатно угощать друзей, – мечтательно развивал мысль Квинт.

   — Спортом, к примеру, – не обращая на него внимания, перебил Максимов. – Я же был неплохим спортсменом, а, Боб? Хорошо фехтовал... Знаешь, я завидую этому троглодиту, спортивному обозревателю, как его... – память начинала слегка подводить. – А вот! Вспомнил! Литвиненко... Что мне нравится в его рубрике, так это детерминизм. Почти ничего не надо придумывать – сплошные голые факты. Излагай себе складно и все. Если и соврешь, то совсем-совсем немного. И знаешь, все будут довольны.

   — Вот это важно, Алик! Никто ничего не указывает! А то вы, ребята, похожи на гладиаторов. Рубитесь друг с другом на потеху своим хозяевам, в разборках участвуете. Кого закажут, с тем и расправляетесь. Что, не так?

   — Так, так... Я потому и не хочу больше в этом дерьме... Лучше спортом или происшествиями... Как ты относишься к происшествиям, старик?

   — Положительно, разумеется. Но, согласись, происшествия должны быть стоящими, – отвечал ему Квинт со снисходительностью Портоса, поучающего молодого салагу д;Артаньяна.

   — Естественно, стоящими… Но какими-нибудь нейтральными, хорошо? В конце концов, я вправе подумать об элементарном заработке. Ты ведь зарабатываешь своим «Водолеем».

   — Укиё-э, Алик, – терпеливо поправил Квинт.

   — Это ты своим покупателям рассказывай. Кстати, ты знаешь, что такое настоящее журналистское расследование, Боб? Многие недооценивают этот метод установления истины. А зря! Если дело ведет профессионал, то результат часто гора-а-аздо более убедителен, чем у сотрудников специальных ведомств. – Максимов вознес указательный палец к потолку и, немного помолчав, заявил: – Кстати, Боб. Все-таки, как ни крути, нет в нем убойного градуса!

   Он поднял бокал  на уровень глаз и, прищурившись, стал смотреть на просвет сквозь янтарную жидкость с бегущими к поверхности с всё возрастающей скоростью цепочками золотистых пузырьков.