На том берегу желтел кусочек песчаного пляжа, захваченный веселым смуглым племенем купальщиц. Они не заплывали далеко, и Коля только иногда, проходя мимо, слышал смех и возню на песке.

Но однажды с облюбованного им места на бугре он увидел: на малой волне вверх дном качалась байдарка, за ней вразброд плыли весла. Колю это не взволновало: на байдарку не сядет не умеющий плавать, где-нибудь поблизости и неудалый гребец, он догонит и свою байдарку, и весла. Но никого не было видно, а услышал он отчаянный женский крик. И в ту же минуту кинулся в воду. Он сразу же увидел беспомощно и нелепо барахтающуюся в воде девушку: она конечно же не умела плавать — до берега было рукой подать.

Он без труда вытащил ее на берег. И она в себя еще не пришла, как ей довелось безропотно выслушать все, что Коля думает о неумехах, сующихся в воду на спортивной лодке.

Так они познакомились с Кирой, харьковской студенткой, гостившей здесь у родных. Потом они еще не раз встречались, всегда на берегу. Коля учил ее плавать. Она была невысокая, тоненькая, доверчиво ложилась поперек его вытянутой руки, усердно работала руками и ногами. И погружалась с головой, лишь только он отнимал свою руку. Они возились в воде, потом лежали на бугре под солнцем и опять лезли в воду. Обычно Кира уходила раньше, а Коля еще долго сидел над рекой, ни о чем не думая, только смутно желая, чтобы такая жизнь длилась вечно.

— Поедем вон туда, далеко, за излучину — там роща… — предложила Кира.

— А на чем?

— На велосипедах, конечно.

— А у меня его сроду не было, — признался он.

— Напрокат можно взять.

Он мог бы ответить, что у него нет денег и на это. Но ничего не сказал.

Однажды он вызвался проводить Киру. Когда он оделся, она не то удивленно, не то смущенно оглядела его. От этого взгляда он сразу почувствовал, как неуместны рядом с Кирой, с ее пестрым воздушным платьем и нарядными босоножками, его грубые стираные-перестираные парусиновые брюки, стоптанные сандалии и старая ситцевая рубашка. А раньше об этом и не думалось.

— Пожалуй, я еще посижу здесь. Дойдешь одна, — грубовато сказал он и больше не приходил на берег.

Киру он встретил еще только раз. В городском саду. Городочек был маленький, а сад огромный — бывшее поместье. По аллее пронеслась мимо него веселая стайка велосипедистов. Все у них блестело: и новенькие велосипеды, и лаковые туфли, и часы на запястьях. Кира была среди них, она не окликнула его.

Все кругом опротивело ему с этой минуты. Но зато он узнал, что ему надо. К чему стремиться. Заработать кучу денег, одеться так же нарядно, как эти на велосипедах, блестеть, как они… И сказать Кире небрежно: «А знаешь, тогда на берегу я же просто изображал босяка. Как у Максима Горького…»

Нужно было побыстрее заработать побольше денег. Он вспомнил рассказы о «длинном рубле» на шахтах, слышанные на случайных ночевках от случайных людей. Шахта, — значит под землей. Не все ли равно где? Важно только, чтобы денежно.

— Когда попал сюда, на «Наклонную», я уже опытным был. Коногоном.

— А почему ты не вернулся, ведь заработал немало?

Он рассмеялся:

— Потому, что все, что было, — дурость.

Он хотел пояснить, но, может быть, и не смог бы сделать этого вразумительно. В дверь постучали. Петька Силин и Федор Бурков не стали зря время терять: выставили по бутылке. Фрося ушла на кухню. Когда вернулась в комнату, шел горячий разговор, в котором темпераментный Петька наседал на Федора, потому что тот, как услышала Фрося, «зашатался».

— Так я что? — мялся он, — я не против, да ведь без мастера на такое дело не пойдешь. Шахта не свой дом — вошел и хозяйничай!

— Вот именно что свой дом! — кричал Петька. — А Стаханов — как?

Николай рисовал на бумаге расположение лавы, намечал свой путь.

Беседа разгоралась, мелькали слова, уже знакомые Фросе, уже она знала, что стоит за ними, привыкла к тому, что под землей, как и всюду, работа есть работа. Ее можно делать лучше и хуже. Шалтай-болтай и завлекаясь. Как завлекается Николай.

Но сейчас было другое, новое: то, что задумал Коля, могло обернуться по-разному. Мог ли он достичь? Дать рекорд? На отсталой, зачуханной «Наклонной-бис»? Этого она не знала. Вот же сомневается Федор. И хотя не входила в суть его возражений, но улавливала его тон: значит, есть серьезные помехи. Она не понимала, какие именно, но, конечно, не всюду же возможно это: дать рекорд! Надо, чтобы и техника не подвела, и организация. Но есть еще более важное и опасное, как она понимала: Коля горяч, может зарваться. А в лаве не шутят. Поспеют ли крепильщики за ним? Обеспечат ли крепи?

«Ведь пойдет лавина угля, — вдруг представила она себе, — а Коля — он же не рассудительный… Ох!» И на этом кончались ее соображения, и мутная волна опасений заливала разложенную на столе схему и Петькины доводы и уже вроде добитые сомнения Федора.

Они отправились на следующую ночь. С ними в шахту спустился Чистяков, и это уже было добрым знаком.

Фрося и Люба проводили Николая до самой клети. Вернувшись к себе, они долго не ложились, хотя было уже за полночь. Люба все вспоминала, как они приехали на шахту, какое все было чужое для них. А сейчас вроде и обжились. И если только у Коли выйдет…

— А если нет? — опасливо спросила Фрося.

— Тогда уж не знаю. Колька самолюбивый очень. Фантазером рос. Всё книги про рыцарей читал и про мушкетеров.

Люба засмеялась тихонько, да так и уснула с улыбкой. А Фросе не спалось. Она не очень ясно представляла себе устройство отбойного молотка. Только слышала вечные жалобы: «Воздуха не дают!», «Компрессор из строя вышел!». Но она хорошо знала путь шахтера к своему рабочему месту. И сейчас виделось ей отчетливо, как Николай и его крепильщики падают в клети на глубину. Вот они, неуклюжие в шахтерских робах, в кепках, повернутых козырьком назад, шагают сначала квершлагом, широким и еще сравнительно высоким подземным коридором. Здесь еще вовсе не страшно: светло и воздух почти как на воле. Только лужи под ногами и непрерывно капающая сверху вода, а кое-где она льется ручейками, если не поспевает откачка. Квершлаг — как главная улица. Жизнь здесь кипит: по рельсам катят вагонетки, люди, прижимаясь к стенам, пропускают их. Слышны гулкие голоса, иногда даже смех… Она помнит, как ее когда-то поразило, что здесь кто-то смеется.

Но вот они сворачивают словно бы в глухой переулок. Это штрек, над самой головой кровля — доски-обаполы. Но дальше, дальше они двигаются в глубь лавы. Они идут долго: до места больше двух километров. Они уже не идут — ползут на животе, потом карабкаются по крутым откосам, и теперь только свет их ламп освещает им путь.

Она вспомнила, — спросил ее как-то Коля: «Ты видела, как работает врубовая машина?» — «Видела. Валит уголь, все равно как лес валят». — «Вот уж не похоже, она именно врубается, а за ней идет человек — отбивать и наваливать. А главное — крепи. Без крепей дальше не пойдешь».

О господи, страхи какие! Когда был такой разговор? Или это ей приснилось? Она забывалась чутким сном, в котором путано и тревожно повторялись знакомые слова: «лава», «штрек», «забой», шаги по хлюпающей под ногами воде, сигнал на спуск клети.

Она проснулась от холода: окно осталось открытым, ветер гулял по комнате. Любы не было, и Фрося сразу догадалась, где она, и быстро стала одеваться. Часы показывали четыре с четвертью. Там, в забое, что-то могло уже решиться…

Черная шахтерская ночь, пропахшая мокрым углем, гарью, машинным маслом, с примесью принесенного ветром горького полынного веяния, подхватила Фросю, подтолкнула порывом ветра в спину и повела прямиком на шахтный двор.

Здесь было светло как днем: в полный накал горели все фонари, обычно в эту пору притушенные. И во дворе молчаливо стояли на ветру люди. Фрося увидела Любу среди девчат и парней, певших в клубном хоре, — с ними она дружила больше, чем с другими. Фрося удивилась, что здесь ребята из дневной смены, но она поняла, что это все Колины товарищи — комсомольцы. Это было понятно, но вместе с ними здесь зябко ежились и ждали и Сашка из хлебного ларька, и супруги Круглые. И сердитая тетка Прасковья — «рукоятница», работающая при клети, не уходила в свою будку.