Вот здесь-то и должен был приезжий задать вопрос насчет лекторов, часто ли ездят и чего говорят.
Но приезжий молчал. И это обеспокоило Юхима.
Как раз в это время полная мутноватая луна выкатилась из-за тучи, и Юхим, исподтишка взглянув на седока, как бы заново увидел его. Н-е-е, парню, пожалуй, под тридцать. Меж бровей складка и брови упорные, а подбородок хоть и мягкий, да рот сомкнутый, упрямый. «То не культосвита. Тут щось друге», — решил Юхим, но не стал долго думать, а заключил с маху и на этот раз окончательно: «Насчет хлиба!»
И додумать даже не успел, как приезжий спросил спокойно:
— А вы, дядько, в колхозе?
— В сельхозартели. Имени великого сына хранцузьского народа… — подъемно выговорил Юхим, передохнул и закончил: — Жана Поля — у их по двое имен — Марата!.. Состою в должности, заведую конями, — добавил он уже буднично.
— А велика ваша артель?
— Тридцать два двора, — охотно ответил Юхим, и теперь он уже знал точно, что следующим вопросом приезжего будет: а сколько всего дворов на селе? А также знал, что парень произведет в уме вычитание и сделает свои выводы.
— А сколько всего дворов на селе? — спросил Василь.
— Да более сотни.
— И что же другие, не хотят или не уразумели?
Юхим оживился, как только пошел настоящий разговор:
— А чего тут разуметь? К примеру, взять Степана Вовчка! На черта ему сдалась та артель? Он куркуль, земли и хлеба завались, нащо ему з нами дилытысь?
— Ну не все же кулаки в вашей Сосновке?
— Звисно, що не вси, та каждый живе з оглядкой. Чи мало у нас бидняков, що в долгу как в шелку у того же Вовчка, от него зависимы: не дасть Вовчок в долг, как до весны протянут? А середни хозяева, те слухают, що Вовчок говорить, мол, разберет биднота все ваше хозяйство, все добро, увесь хлиб, увесь реманент, с чем останетесь? Государству не верьте, пустой брехней все обернется! Вот хозяева в селе боятся в артель вступать…
Подвода прыгала по ухабам, Юхим то и дело покрикивал на коня, и потому его реплики, казалось, вырываются из него, бессвязные, отрывистые и все же складывающиеся вместе.
А ночь уже вступила в свои права. Зябко стало Василю, и, слушая Юхима, он думал свое: о Софье, о ее брате, обо всей этой истории, в которой непонятным образом связались судьбы людей. И, думая, увидел перед собой тонкую фигуру, слегка согнутую, может быть даже от этого горя, от этого удара… И лицо, некрасивое, заплаканное, Которое он не мог себе представить в хорошую минуту, будто эта совсем молодая девушка вовсе еще не имела хороших минут.
Такой он увидел ее в первый раз, еще не зная ее имени: она выходила из здания ЦК. При второй встрече, в кабинете Косиора, он услышал ее голос, уловил интонацию, в ней была смелость и решительность, которых не было в наружности. Но они-то более всего и говорили о самой ее сути. Он вспоминал всю сцену, которую запомнил, наверное, на всю жизнь, потому что видел Станислава Викентьевича впервые таким… Нет, не то чтобы он был разгневан тем, что открылось ему; не то чтобы новой показалась ему картина, встающая со слов Софьи. Выражение лица Косиора говорило: «Да как же было не предусмотреть? Не проанализировать? Не пошуровать за декорациями, чтобы найти истинных виновников?»
И Василь, переводя глаза с Косиора на Софью, понимал, что она в своем крайнем волнении боится надеяться, но уже знает, что обращение ее не напрасно, что она стоит у какого-то решительного перевала, за который еще не проникал взгляд, но ощущение его уже несло надежду…
— Во-о-о-он Кривая Балка, — показал кнутом Юхим.
Но Василь ничего не видел впереди в мареве лунной ночи.
— Собаки брешут, — сказал Юхим.
Но Василь и собачьего бреха не слышал. И опомнился только, когда конь остановился у околицы.
— Вас куда? До сельсовету?
— Я, пожалуй, пешком дойду. Прямо, что ли? Василь рассчитался с Юхимом и зашагал по направлению, указанному им.
Телега прогрохотала уже вдалеке, а Василь все месил грязь, не видя конца дороге со светящимися, вроде бы уже в стороне, тусклыми огоньками.
«Верно, тут надо было где-то свернуть», — с досадой подумал он и остановился, чтобы закурить.
Только он чиркнул зажигалкой, сзади раздался голос:
— Можно попользоваться?
Голос был молодой, вежливый. В свете малого пламечка Василь увидел толстогубое лицо парнишки. Тот прикурил и жадно затянулся, видно давно хотелось.
Василь спросил, как пройти в сельсовет,
— А я провожу, — готовно отозвался парень, — там как раз собрание идет… Насчет колхоза. Чтоб вступали.
Василь поблагодарил, и парень тотчас спросил с любопытством:
— А вы насчет покойницы, верно?
— Какой покойницы? — Василь подумал с тоской, что, чем дальше и глубже погружаешься в эти сельские истории, тем больше недоумений, да нет, каких «недоумений»! Тем больше страшных загадок, роковых совпадений, трудной целины, которую поднять — по силам ли им, горожанам, оторвавшимся давно от своеобразной, ни на что не похожей деревни, вздыбленной, разворошенной?.. И как и когда успокоится это взбаламученное море?
— Да учителки… что повесилась, — пояснил юноша.
Василь вздрогнул: не может быть! Ведь она ушла окрыленная… Почему? Нет, нет, не о ней речь!
— Да Софья же, Бойко, — продолжал провожатый, видя замешательство Василя.
Он как будто пытался как можно подробнее и основательнее сообщить ему деревенскую новость, которая почему-то так больно воспринимается приезжим. И потому продолжал:
— Софья Бойко, сеструха председателя, который арестованный сидит в районе… Повесилась, повесилась! В сарае. На поленницу поднялась. Льняную веревку на шею надела. И хоть бы слово кому сказала перед тем… Или написала, что, мол, люди, не думайте на кого-нибудь, я сама…
И только сейчас весь смысл сказанного полностью открылся Василю. Сдавленным голосом он спросил:
— Когда это случилось?
— Третьего дня. К вечеру и схоронили. Хорошо схоронили, не посмотрели, что сама на себя руки наложила. Народу было — почитай, вся деревня. Да что наша деревня, из других поприходили, дети-то к ней в школу ходили со всей округи.
Василь подавленно молчал, и он продолжил:
— А батюшки вот не было. Руки сама на себя наложила — уже грех. На то, может, и не посмотрели бы, да безбожник был брат ее. Который арестованный в районе сидит. И сестра такая же. Нет, батюшки не было, а люди были, много людей…
Василь все еще молчал.
Он опять подумал, что обратил внимание на эту девушку еще до того, как впервые услышал ее имя. Почему? Что в ней было такое? В круглом лице, которое он даже как следует не рассмотрел? Не по-деревенски бледноватом, с исплаканными глазами. Волосы, небрежно связанные сзади узлом. И какая-то значительность в невысокой фигуре. В движениях, в быстрой твердой походке… Что-то такое было, что заставило его подумать мельком, но определенно: «По важному делу была».
И когда уже в кабинете Косиора он узнал, по какому делу приходила Бойко, и связал все с увиденной раньше девушкой, то подивился, что так все заметил и определил. А сейчас у него появилась странная мысль: «Это я потому так заметил и определил, что она была за три дня до смертей… До самоубийства».
Вдруг Василь почувствовал, нет, не разум подсказал ему, а чувство: не могло быть самоубийства!
Все изменилось для Василя с этой минуты. Он ехал, чтобы выяснить обстановку, чтобы восстановить справедливость в деле Федора Бойко. Но странный, необъяснимый конец его сестры все спутал, перемешал, заставлял по-новому думать, искать иного подхода.
По-новому он посмотрел на своего провожатого: в голосе парня слышалось сомнение… В чем?
Он не мог заставить себя расспрашивать, чтобы узнать больше. Отложил все: узнаю на месте, в сельсовете… И сразу же перерешил и попросил парня довести его до Софьиного дома.
Тот как будто обрадовался:
— Так это мигом.
Похолодало. И уже не было снега, чтобы скрасить картину, укрыть дорогу в глубоких колеях, накатанных по грязи. Не было снега, чтобы присыпать растрепанные соломенные крыши, черные плетни, бугристое, сиротливое пространство огородов с сухими плетями картофеля и тыквы — картина запустения, усугубленная этим скупым, неверным светом снова спрятавшейся за тучами луны.