Тот, получив письмо, недовольно крякнул, но, делать нечего, – поехал. Поняв, что речь идет о Николе и американке, успокоился: он с тоской ожидал совершенно ненужных ему объяснений с уже чужой для него женщиной, слез, упреков. По старой привычке он называл Александру Иосифовну «жинкой», и теперь это больно задевало ее.

Выслушав жену, Константин Николаевич полностью с ней согласился. Роман сына подозрительно затянулся и этому надо положить конец. «Не волнуйся! Кое-какие соображения на этот счет у меня имеются. Разумеется, я должен посоветоваться с государем».

Прошло совсем немного времени после разговора супругов о сыне, как у Николы все сильно переменилось. При очередном свидании великий князь сказал Фанни, что едет в Среднюю Азию, где идет война с Хивинским ханством. На сборы дано совсем немного.

Эта новость переполошила Фанни. Почему, для чего эта неожиданная отправка на фронт, если полк Николы не принимает участия в боевых действиях? У нее было подозрение, что это неспроста: родители ее возлюбленного нашли предлог, чтобы разлучить их. Но, с другой стороны, она гнала от себя эту мысль – неужели ради этого они готовы послать сына под пули?

Сам великий князь меж тем был воодушевлен.

– Я, Фанни, рад и доволен. Наконец-то! Стыдно сказать: офицер, не нюхавший пороху. Маневры в Красном Селе – вот и вся моя война. Смех да и только!

– Я вижу, тебе совсем не жаль расставаться со мной!

– Глупости! – Никола обнял ее. – Ничто и никогда не заставит меня забыть мою маленькую девочку Фанни. Ну перестань дуться – что у вас, женщин, за манера такая! Пойми, я офицер. Я в первую очередь дворянин, значит, слуга моего государя, а потом уж – великий князь.

– А твой дворец? Я тебя ревновала к нему, а теперь вижу: ты и его готов бросить.

– Дорогая моя, пойми! Ну дострою я дворец – куда ему деться? Папашу попрошу приглядеть... Мужчина должен уважать себя. А я, как я живу? Хочу хорошо, с толком – да не тут-то было. Подавай мне китайские вазы, пальмы для зимнего сада. Одной мебели старинной сколько накупил! И конца этому нет. Быть может, хоть там от меня толк будет... Вот видишь, я от тебя ничего не утаиваю, не красуюсь. Ты умная – от тебя не скроешь. Я иной раз думаю: и за что ты меня полюбила? Неужто только за то, что я царского рода?

– Крейзи, – тихо сказала Фанни и, нагнув его голову, поцеловала в лоб – по-матерински, с сердцем, исполненным жалостью, которой она от себя не ожидала.

Из дневниковой записи великого князя мы знаем, каким трогательным было его прощание с подчиненными.

«Я любил их ужасно и был за то награжден непередаваемо... Я, сильно взволнованный, сказал солдатам, что должен ехать в Хиву по воле Государя, что мне очень тяжело расставаться с родным полком, к которому привязался как к семейству и т. д.

Обнявши вахмистра и проходя в последний раз по фронту, я заметил на многих глазах слезы. Это меня гораздо больше тронуло, нежели образ, написанный Неффом (модный в те годы живописец. – Л.Т.) и подаренный офицерами полка. Да и полюбил я солдат гораздо больше, чем офицеров, так оно и понятно».

Перед отъездом великий князь положил перед Фанни большой плоский футляр. Когда она открыла его, то увидела утопавшие в темно-синем бархате бриллиантовые украшения: серьги, ожерелье, кольцо и браслет.

– Всякое может случиться, – довольный произведенным эффектом, сказал Никола. – Даже заложив это, ты можешь получить хорошую сумму. А если продать... Впрочем, этого бы мне не хотелось. Мало ли что, пусть у тебя останется обо мне память. Да! Вот еще что...

Никола протянул Фанни бумагу с вензелем императорского дома и печатями возле размашистой росписи великого князя. Это было завещание на имя мисс Фанни Лир, в котором Никола назначил ей содержание в размере 100 тысяч рублей.

Насколько большой была эта сумма, видно хотя бы из того, что собственный доход великого князя от принадлежавших ему уделов составлял около 200 тысяч.

Проводив Николу, Фанни оказалась во власти мыслей, знакомых тем, для кого вчерашний благополучный день неожиданно сменился ощущением близкой опасности. Теперь она хорошо понимала, как неразумно они жили с Николой. Сколько драгоценных мгновений, из которых легко сложить не только дни, а недели, потрачено на глупые размолвки. Вздорность и безжалостность, нетерпение и обыкновенная злость – вот их причина. Врали себе, что это от любви, а всем правил эгоизм. Как стыдно было вспоминать отвратительные сцены, которые они устраивали друг другу. Как обидно было сознавать, сколько счастливых часов обменяли на бесполезное выяснение отношений, когда каждый стремился побольнее уязвить другого и, достигнув цели, радовался и торжествовал. Боже, неужели они способны были впасть в такое безумие?

...Один день сменялся другим. Поначалу Фанни пребывала в угнетенном состоянии духа. Но мало-помалу овладела собой – пошла размеренная, тихая жизнь. Фанни опасалась дать малейший повод для того, чтобы Николаю о ней написали какую-нибудь гадость. С петербургскими друзьями виделась в основном в театре, к себе никого не приглашала и очень редко выезжала в гости. В таких случаях она неизменно брала с собой Жозефину, которая последнее время скверно себя чувствовала и просила отпустить ее на родину. Врачи, которых пригласила Фанни, покачивали головой и утверждали, что с петербургским климатом организм француженки не справится. Но теперь, с отъездом его высочества, к которому, несмотря ни на что, Жозефина прониклась симпатией, не желая оставлять Фанни одну, она не хотела и говорить об отъезде.

Каждый день начинался с чтения газет. В первую очередь отыскивались сводки из театра военных действий. Как всегда это бывает, сквозь бодрые отчеты, нет-нет да и просачивались сведения, от которых Фанни холодела: писали, что каждый, будь то солдат или офицер, больше смерти боится попасться в плен. Тогда мучительная казнь неминуема. Находили трупы наших солдат с отрезанными по плечи головами.

Фанни успокаивала себя тем, что, наверное, у тамошнего военного начальства будет особое отношение к Николаю как к представителю императорского дома и в опасные сражения его не пошлют. «Беспокойный, честолюбивый, он сам пойдет, – через минуту думала она. – Первым кинется в пекло, чтоб не ударить в грязь лицом. Ведь за ним всегда наблюдают завистники, готовые из любого промаха раздуть историю».

Никола писал Фанни каждый день. «У меня уже было несколько встреч с неприятелем. Вчера был великий день: мы дали сражение. Неприятель хотел отрезать нас от Аму-дарьи, чтобы мы погибли от утомления и жажды в песках... Они окружили нас со всех сторон в 12 верстах от реки и с дикими воплями бросились на наших стрелков. Самые смелые приближались к ним на 40 шагов и стреляли. Я видел ясно, как некоторые из них падали убитые. Раненых они не покидали, но, подскакав к ним во весь опор, клали их на свои седла и увозили. Не правда ли, как это благородно? Но видеть убитых ужасно».

Она так привыкла читать строчки с кое-где прилипшими песчинками, что, когда вдруг письма день-другой не было, начиналась настоящая паника. Неожиданно, как от толчка, просыпаясь среди ночи, Фанни думала: «там» что-то случилось, это Никола своей мыслью о ней подает о себе весть. Какую? Безответные вопросы перемежались с воспоминанием о страшном сне Николая, когда ему приснилась собственная гибель. А эти мысли о несчастливой звезде, под которой он рожден?

Фанни подымалась с постели, зная, что все равно не уснет, и садилась писать. Старалась писать по-русски, но выходило плохо. Сбиваясь с одного языка на другой, признавалась, что разлука и страх за него заставили ее по-другому посмотреть на их отношения, что и пугает, и радует ее. Все, что она хочет сказать ему, укладывается в короткую фразу: она ждет его. Она почувствовала себя женщиной, которая способна ждать...