– Мне кажется, – возразил Аренберг, – вы недооцениваете своего влияния. Вы – единственный из Бурбонов на стороне санкюлотов. Это производит впечатление, поверьте мне! Нынешние вожди, несомненно, ценят ту позицию, которую вы заняли в споре сословий! Да что там – все знают о ваших приязненных отношениях с самим Робеспьером. Жизнь Ламбаль в руках этого человека! Его слово заменяет закон. Напишите ему... Всего несколько слов. Вам это зачтется, ваше высочество.

Герцог буквально подскочил в кресле, оглянулся и громким шепотом сказал:

– Тс-с-с! Вы с ума сошли, милейший! «Ваше высочество»! Запомните, я – гражданин Филипп Эгалите. Все! – И, еще более понизив голос, добавил: – То, что мы сейчас беседуем с глазу на глаз, донеси об этом слуги, тотчас будет объявлено роялистским заговором. У Робеспьера до нас с вами просто не доходят руки. А вы хотите, чтобы я подал свой голос в защиту кого? Подруги королевы. Я еще не сошел с ума.

– Но вы же знаете эту женщину! Во Франции никогда не случилась бы революция, если б у аристократии была такая же совесть, как у Мари, и ее сострадание к обездоленным. – Аренберг подошел к сидевшему за столом герцогу и тихо проговорил ему на ухо: – Всего несколько слов – и Ламбаль будет спасена. Во имя Господа нашего – напишите.

Аренберг пододвинул герцогу чистый лист бумаги, протянул перо.

– Да что с вами, дорогой Луи! – почти взвизгнул герцог. – Вы задались целью упечь меня в застенок? Ни слова о Боге! Вы какой-то странный, право! Как будто не от мира сего. Ну да ладно, вы всегда были мне симпатичны, и от вас, кажется, не отвяжешься. Сядьте, не нависайте надо мною.

Написав первые несколько слов, герцог отложил перо:

– А как сказано! Кто только вознаградит мое красноречие? За пятнадцать – двадцать казненных палач получает луидор. Во сколько же вы оцените, принц, спасение мною одной души? Ха-ха, шучу! Что делать! Мое сердце мягкое, как яблоко. И вы этим пользуетесь.

Герцог снова принялся за письмо. Время от времени он подымал голову:

– Позвольте дать вам совет, Аренберг. Не ввязывайтесь в эту историю. Вы недавно женились. Я слышал, что она русская и очень мила. Не сомневаюсь – у вас хороший вкус. Тем более вам следовало бы держаться подальше от этой революционной кутерьмы. Зачем рисковать? Из-за Ламбаль вас могут объявить роялистом, и никакие ваши антимонархические тирады, о которых знает пол-Европы, не помогут. Подумали бы лучше о вашей молоденькой жене. Вы и ее подвергаете опасности.

– Мы едины в мыслях. Она не менее моего переживает за принцессу. Так случилось, что именно Ламбаль сыграла благую роль в нашем знакомстве. Мы с женой всегда будем помнить об этом.

– Похвально, у новой принцессы Аренберг благородное сердце. Это редко бывает у женщин! Поверьте моему богатому опыту: они жадны и корыстолюбивы. Вы думаете, мой брат погубил Францию? Он слишком глуп для этого. Его супруга упрекала меня, что я как последний барышник стригу купоны с Пале-Рояля. Но это все лучше, чем разворовывать казну на свои побрякушки. Ну вот, кажется, все.

Герцог картинным жестом положил перо на место, ласково взглянул на Аренберга и пододвинул ему бумагу:

– Берите! Вот вам доказательство, что я враг всякой жестокости!

Едва Аренберг вышел из кабинета, хозяин Пале-Рояля, лицо которого стало жестким и напряженным, набросал еще несколько строк и, позвонив .в колокольчик, передал записку тотчас явившемуся слуге.

– Это гражданину Робеспьеру. Он должен получить сию бумагу срочно. Я сказал – срочно!

                                     

Герцог Орлеанский оказался предателем в стане Бурбонов. Его популярность среди «третьего сословия», то есть народных масс, была огромна. Накануне взятия Бастилии клокочущие ненавистью к угнетателям парижане проносили по улицам его изображение с криками: «Да здравствует герцог Орлеанский!» Однако на самом деле никто не знает, что именно было на уме герцога: он презирал и чернь, и своих королевских родственников. Каждый год в день казни короля Людовика XVI на его могиле собираются потомки Бурбонов, но никогда никого не приглашают из ветви герцога Орлеанского.

Максимилиан Робеспьер, невысокий, изящно сложенный, тридцати с небольшим лет, походил на хорошенькую барышню – ему бы в пьесах Бомарше играть. Однако он зарекомендовал себя как человек, пожалуй, самый жестокий из всей революционной верхушки. Авторитет у него был огромный. Если кто-то и мог облегчить участь обреченной принцессы, то только он.

Бегло проглядев бумагу, Робеспьер сказал:

– Меч революционного правосудия не карает невинных! Женщины к тому же бывают опаснее мужчин – они мастерицы скрывать свои истинные мысли и намерения. Гражданка Ламбаль – самое доверенное лицо четы тиранов, короля и королевы. Благоразумно не делать для нее исключения. Таково мое мнение, гражданин Аренберг.

Однако посетитель был настойчив:

– Но я слышал, что недавно отменили смертный приговор сразу нескольким десяткам арестованных женщин.

– Знаю, знаю. Одна из них ждет ребенка. Другие, как было установлено, не совершали преступлений против сограждан. Именно это помогло им избежать наказания, – с важностью произнес Робеспьер.

– Но Ламбаль как раз истинный друг народа, – горячо продолжил Аренберг. – Она презирает придворных, считает их последними бездельниками и дармоедами. Те платят ей ненавистью и распускают порочащие ее слухи. Спросите у простого народа: кто такая Ламбаль? Вам ответят – честный и добрый человек. Революция не может очернить себя убийством этой прекрасной женщины.

Конечно, принцу не следовало произносить этих слов.

                                             

Робеспьера, много сил положившего, чтобы гильотина работала бесперебойно и таким образом справедливость восторжествовала, восставший Париж обожествлял и называл «неподкупным»... Что делать – простодушию угнетенных нет предела! Им всегда кажется, что кому-то на самом деле дороги их интересы. Увы, вся история человечества доказывает, что нет более надежного способа к собственному возвышению, нежели с праведным блеском в глазах вывести сограждан на площади с оружием в руках. Французы дорого заплатили за свою доверчивость. Робеспьер тоже просчитался, закончив жизнь на гильотине, куда отправил многих людей.

– А вы сентиментальны, гражданин Аренберг, – будто о чем-то размышляя, проговорил Робеспьер. – Революция вообще не может себя очернить – имейте это в виду. Одним словом, все решит суд, справедливый народный суд. И хватит об этом!

Когда Аренберг вышел, Робеспьер вынул из кармана черного сюртука записку, полученную из Пале-Рояля от герцога Орлеанского: «Ламбаль – это источник вечной смуты в нашей революционной столице. С ней лучше быстрее покончить. Преданный вам гражданин Филипп Эгалите».

Маленький клочок бумаги был смят и полетел в едва тлевший камин.

...На суде председатель городской коммуны после череды вопросов сказал арестованной гражданке Ламбаль:

– Присягните немедленно свободе и равенству, а также поклянитесь, что вы ненавидите короля и королеву.

– Я охотно присягну первому, но не могу поклясться в последнем – это против моей совести.

Посовещавшись, судьи произнесли:

– Наше решение – освободить принцессу.

Это была условная фраза, означавшая смертный приговор.

Тем временем по Парижу распустили слух, будто Ламбаль участвовала в дворцовом заговоре с целью возвращения на трон короля и расправы с взбунтовавшейся беднотой. Разумеется, жаждавшие мести парижане поверили во все эти россказни. Толпа, собравшаяся у зала суда, требовала передать «Ламбальшу» в их руки.