Изменить стиль страницы

В кабинете Паникратова матовый свет — наружные окна заросли толстым слоем инея. Уютно потрескивает печь. Время от времени входит Константин Акимович, ворочает клюкой головни, и отблески огня пляшут на его лысине. Константин Акимович — и истопник, и ночной сторож, и конюх в райкоме. Все свои работы он называет «нагрузками» и нисколько не страдает от того, что их много. Днем Акимыч то около конюшни покрикивает на лошадей и на второго конюха, семнадцатилетнего Алешку, то громыхает по кабинетам дровами, ночью же дежурит на диване в общем отделе. С этого дивана он встает только на самые отчаянные телефонные звонки, при этом голос его выражает крайнюю степень недовольства: «Кого надо? Нету! Дайте людям хоть ночью отдохнуть».

Поворочав дрова в печке, Константин Акимович с минуту стоит, держа на весу кочергу, глядит на склоненную голову Паникратова. Обычно, когда у секретаря райкома бывает досуг, старик непременно вступает с ним в разговор, философские рассуждения Акимыча начинались с самых неожиданных вещей. Например, поговорив об осиновых дровах, он мог прийти к печальному выводу — мол, жизнь на земле вырождается.

— Что за дерево осина? Тьфу! На дрова и то негодна. Раньше по земле росла сосна, я помню сам: кругом Кузовки стояли в сосне. Как свечечки были деревья, — пожалуйте, и тебе на избу и на тес. На мачты, говорят, даже к кораблям шли. Вырубили купцы. Что выросло? Береза. Дерево в полезности сосне уступает. Избу из березы не срубишь, одни косяки только можно. А березу вырубят, там и вовсе погань вырастет — ольха, осина, бесполезнейшие деревья. Год от году беднее земля.

Паникратов любил подтрунивать над «философией» Акимыча. Старик пускался в рассуждения, то оспаривал, возражал, то соглашался и уходил из кабинета, переполненный гордостью — побеседовал с самим секретарем!

Но сейчас Паникратов уткнулся в бумаги. Константин Акимович на цыпочках, почтительно неся впереди себя закопченную кочергу, вышел и мимоходом шикнул на весело болтавших в общем отделе машинисток:

— Расшумелись, козы! И горя им мало, что человек рядом о всем районе думает.

Паникратов готовил к партконференции отчетный доклад. Он разложил по стопкам материал, поступивший из отделов. Перед ним на столе лежала летопись жизни района за год. Жизнь района! В этом году все ее многообразие для Паникратова было заключено в одной роковой цифре — «800». Восемьсот неубранных, упущенных под снег гектаров хлеба! Приходится признать, что райком плохо руководит парторганизациями, плохо выращивает колхозные кадры — все приходится признать. Паникратов знал: эта разбросанная по столу летопись через какую-нибудь неделю превратится для него в обвинительный акт. Его будут обвинять свои же люди, коммунисты района, а у него одно оправдание — неудачная осень!

Паникратов обмакнул перо и продолжал:

«…Наряду с этим со стороны старых членов партии, руководителей колхозов, вместо помощи райкому наблюдались оскорбляющие райком действия. Так, коммунист тов. Трубецкой, председатель колхоза имени Чапаева, самым грубым образом оскорбил представителя райкома тов. Лещеву и в личном разговоре с секретарем райкома и на бюро райкома продолжал оскорбительные нападки. Поступок Трубецкого старался прикрыть его друг — заведующий отделом партийных, комсомольских и профсоюзных организаций тов. Роднев…»

После всех признаний и раскаяний, которые ему невольно приходилось делать в докладе, последняя фраза вдруг показалась Паникратову такой же жалкой попыткой оправдаться, как ссылка на неудачную осень.

За спиной звякнула дверца печки, несколько раз стукнула кочерга. Паникратов обернулся. Выцветшие глаза Акимыча уставились на него выжидательно.

— Эх! Заработались, вижу, Федор Алексеевич, — сочувственно произнес старик.

— Заработался, Константин Акимович. Не различу, где правда, где кривда.

Старик, увидев, что секретарь райкома расположен к разговору, с готовностью поставил в угол кочергу.

— Правда — это сила. Давно где-то было писано: силен волк — задавил овцу. Прав, значит, волк — не попадайся на глаза ему, дура!

Но Паникратов махнул рукой: «Иди!» Константин Акимович огорченно взглянул на его усталое лицо и, покачав головой, вышел.

Паникратов снова сел за стол и вычеркнул то, что написал о неудачной осени. Подумал о Трубецком и Родневе. «Факт-то был: Трубецкой оскорбил райком, Роднев защищал приятеля. Прикрывать мне их, что ли?» — решил он.

24

За несколько дней до открытия конференции к райкому подъехала легковая машина. Паникратов через полузамерзшее окно увидел, как из нее вышел сутуловатый, похожий на сельского учителя человек в меховом полупальто.

— Так, так, — произнес Паникратов, — значит, Воробьев!

И пошел встречать приехавшего.

У Паникратова в обкоме было много друзей, которые верили в него. Но были и недоброжелатели. Поэтому он только внешне держался равнодушным — не все ли равно, кого обком пришлет на конференцию?

Оказалось, что приехал заведующий отделом партийных, профсоюзных и комсомольских организаций — Воробьев. Это был и друг Паникратова и его противник.

Двадцать с лишним лет назад в деревне Коташиха, в сорока километрах от районного центра, вспыхнул пожар. Загорелось правление колхоза, бывший дом кулака Обухова. Паникратов, в то время двадцатилетний парень, бросился к конюшне, отвязал лошадь и, как был, босой, в исподней рубахе, поскакал в Кузовки. За деревней кто-то по нему выстрелил, но промахнулся… В Кузовках, в райкоме комсомола, Федора встретил дежурный — круглоголовый, с торчащими ушами паренек Илья Воробьев. С этого и началось их знакомство.

Илья Воробьев во многом помог тому, чтобы Паникратова отправили на курсы трактористов. Потом жизнь их развела. У Паникратова путь шел через мастерские МТС до кабинета первого секретаря райкома, у Воробьева — через комсомольскую работу до заведования отделом обкома партии. Встречались они не часто, но когда встречались, не могли не вспомнить прошлого и относились друг к другу не как обычные знакомые.

Еще во время войны они однажды разошлись во взглядах. Паникратов поставил вопрос об исключении из партии Матвея Чугункова. В обкоме против исключения выступил Воробьев. «Надо воспитывать, — говорил он, — раскрыть глаза на ошибки, а тут — исключение, высшая мера наказания; Паникратов перегибает!» Но бюро рассудило иначе: Паникратов прав — идет война, стране нужен хлеб, а коммунист и председатель колхоза Чугунков задерживает хлеб, — это недопустимо!

В коридоре обкома, один на один, Паникратов полушутя-полусерьезно сказал тогда Воробьеву:

— Умная у тебя голова, Илья, да душа кисельная — мягковат.

Воробьев это принял всерьез, но не рассердился, а ответил:

— Может быть, ты и прав… — и, подумав, добавил: — До времени.

Но как будет действовать теперь Илья Воробьев? В прошлом году район провалил уборочную, часть хлеба ушла под снег. А в нынешнем — под снег ушло восемьсот гектаров! Один год не убрали — это еще могут простить: мол, не рассчитали, ошиблись, но если такая же ошибка и во второй год — не ждать же, когда повторится в третий раз! Да тут еще Паникратов настаивал на исключении Трубецкого. Это ли не доказательство, что Паникратов работает смаху, что нет у него гибкости?..

И все же они — друзья… Кто-кто, а уж Илья не станет сомневаться, что Федор для партии все отдаст.

Когда Паникратов спускался по лестнице навстречу Воробьеву, он не знал — приехал ли его защитник, или обвинитель…

25

Василий Роднев не догадывался о том, какой интерес вызвала в обкоме дружба колхоза имени Степана Разина с чапаевцами.

В области сорок два сельскохозяйственных района, и во всех районах одно явление — пестрота колхозов! Рядом с колхозами-миллионерами, которые строят электростанции, проводят водопроводы, воздвигают целые животноводческие городки, бок о бок стоят колхозы, где крыши хозяйственных построек рушатся от ветхости, где только особо урожайный год, год-удача мог дать полновесный трудодень, где многие стремятся уехать из колхоза — кто в город на производство, кто поближе к райцентру, на промкомбинат.