Воронкин ответил, что разговаривал с бывшим однокашником по военному училищу.

— А чего он выспрашивал, где находимся? Не понимает, что ли? Только придурку непонятно.

Лейтенант кинул на него быстрый взгляд. Верно говорит радист. Ведь его все немецкие рации слушают. Могли подслушать и запеленговать, а потом обрушить огонь на его пост. Ах, этот Мунин, чуть ли не ввел в грех.

Мунин, Мунин… Конечно, Воронкин помнит его, хотя симпатии к нему никогда не питал. Лейтенанту вспомнилось Севастопольское военно-морское артиллерийское училище. Он был на четвертом курсе. Курсантов четвертого курса назначали командирами отделений на младшие курсы. В отделении Воронкина было двенадцать курсантов третьего курса. Был среди них и курсант Мунин, всегда подтянутый парень, отличник учебы, пример для остальных по дисциплине. Но Воронкину он не нравился. Мунин каждый вечер докладывал командиру отделения о поведении курсантов, разговорах среди них. Чувствовалось, что ему нравится это, а Воронкин каждый раз морщился — не терпел он сплетников и доносчиков. Однажды Мунин доложил ему: «Курсант Романов написал на линейке: «Прощай, молодость и жизнь». Это симптом неустойчивости. Надо реагировать». Воронкин сказал: «Хорошо», а про себя подумал: «Ну и свинья же ты, Мунин». Реагировать он не стал. Через день Воронкина вызвал комиссар и сделал ему внушение: «Почему не опираешься на актив, оставляешь сигналы без внимания?» Пришлось признавать вину. «Ладно же, я тебе, Мунин, когда-нибудь среагирую», — решил Воронкин. Но у Мунина всегда все было в порядке. В образцовом порядке. Надо думать, что и он не питал теплых чувств к своему командиру. Чего же он сейчас так обрадовался встрече в эфире?

Размышления лейтенанта прервали звуки самолета. Это над Станичкой появился корректировщик «фокке-вульф», «рама», как ее называли фронтовики.

— Воронкин! Воронкин! — услышал лейтенант в наушники. — Передай своему Куникову — через десять минут будем делать из вас отбивную. А тебя превратим в бифштекс.

Неужели это говорят с «рамы»? Лейтенант с иронией подумал: «Какая широкая популярность».

Он засек время. Немцы аккуратны. Надо предупредить Куникова. Воронкин послал в штаб автоматчика.

— Бегом, обязательно бегом, — строго наказал ему лейтенант, — иначе…

Ровно через десять минут послышался сильный гул. Летели бомбардировщики.

— Не подвели, — пытался улыбнуться Воронкин, ощущая дрожь под коленями.

Почему начало дрожать именно под коленями? Сейчас лейтенант не задумывался над этим, подумал значительно позже, вечером.

Кудий побелел, но позы у рации не изменил.

— Может, спустимся на первый этаж или в подвал? — сказал ему Воронкин.

— Как прикажете, — отозвался тот.

— Заверни рацию в плащ-палатку и кубарем вниз, — распорядился Воронкин.

Едва успел радист исчезнуть в лазе чердака, как на земле начали рваться первые бомбы. Сколько их разорвалось? Лейтенант, прижимаясь к дымоходу, досчитал до пятидесяти, и тут взрывы бомб перемешались с взрывами сотен снарядов. Вся Станичка, рыбзавод окутались дымом. Землю лихорадило, она содрогалась, как от боли. Лейтенант, обняв трубу, лежал с открытым ртом, словно рыба, вынутая из воды.

Одна бомба разорвалась совсем близко. Из окон вылетели рамы, весь дом задрожал.

«Хотя бы рация уцелела», — пронеслось в голове Воронкина.

Самолеты кружили над Станичкой, как показалось лейтенанту, долго, невыносимо долго. В ушах гудело. Во рту был противный вкус от пыли, известки и еще чего-то. «И не раз будут бомбить», — тоскливо подумал он, пытаясь закурить лежа.

Когда самолеты улетели, Воронкин поднялся, отряхнул с себя пыль и огляделся.

— Ого! Сколько домов как корова слизала! — вырвалось у него горестное восклицание.

И все же он радостно вздохнул. Жив! Черт с ним, что будет потом! Важно, что сейчас уцелел. И Кудий, и ребята, и рация целы.

Артиллерийский обстрел продолжался. Но это, по мнению лейтенанта, было не так опасно. Воронкин осмотрел свой дом. Угол был отбит, полкрыши завалилось. И весь он как-то скособочился, словно солдат, схватившийся за рану в боку.

— Давай, Кудий, подниматься! — крикнул вниз лейтенант. — Наш пост вроде бы уцелел.

Кудий взобрался на чердак.

Через несколько минут он доложил:

— Вас вызывает Мунин.

— Ну как, Воронкин, жив? — послышался голос.

— Цел и невредим, — подтвердил Воронкин.

— Тебе повезло. Налет был сильный, более тридцати самолетов бомбили. Интересно, где ты расположился, что уцелел?

— Что ты все выпытываешь?

— Да просто так. Любопытство артиллериста. Николай, хочу тебе сказать вот что. Положение у вас тяжелое. В случае чего, перебирайся через мыс Любви на береговую батарею в порту.

— Учту.

«Там же немцы. Соображает он что-нибудь?» — тут же подумал Воронкин.

Вражеская артиллерия прекратила обстрел. И сразу со всех сторон закопошились немцы, показались танки.

«Теперь мой черед», — решил Воронкин и стал вызывать огонь на окаймление.

Какой бы ни был сильный обстрел, а пехота все равно где-то просочится. Гитлеровцы сумели пробиться на Азовскую улицу. Там опять закипел бой. Длился он довольно долго. Тут дрались за каждый дом, за каждый метр земли.

Завязались вновь рукопашные схватки около кладбища и у Лагерного поселка.

«Много ли наших осталось?» — встревожился Воронкин, прислушиваясь к шуму боевых схваток.

Он дал сигнал боевого окаймления.

Весь день земля дрожала, как при землетрясении. Дома рушились, как карточные. Воздух был насыщен дымом, пылью, гарью. Уже не было слышно отдельных разрывов бомб, снарядов, мин, гранат. Все слилось в сплошной гул, от которого звенело в ушах.

Казалось бы, этот ураган огня и металла должен смести, уничтожить все живое.

Но настала ночь, бой затих — и откуда-то из развалин, щелей вылезли моряки. Оглушенные и измазанные, усталые и окоченевшие от холода, но гордые и непримиримые, готовые опять в драку. Облегченно вздохнули и с наслаждением закурили. Курили на этот раз не спеша, со смаком, молча, кто поругивая гадов-гитлеровцев, а кое-кто с соленой морской шуткой.

Ночью Воронкин опять пошел к Куникову.

На этот раз командир отряда был более оживлен, чем в прошлую ночь. В его черных глазах опять появился блеск.

— Представляешь, — сказал он Воронкину, — у нас столько трофейных орудий, что решили создать собственный дизизион. Снарядов хватает. Поставили на прямую наводку. Что скажешь, Николай от артиллерии?

— Здорово! — откровенно восхитился лейтенант. — Кто же его возглавит?

— Подберем до утра. У Катанова есть кое-какие соображения. Рассказывай, как твои дела? Рация цела? Дом не завалился? Уж не заворожил ли ты его от бомб и снарядов? Ну, раз у тебя все в порядке, смотри сюда на карту. Мы не только удержались, но и улучшили свои позиции. Вот тут и тут выдвинулись вперед и закрепились. Проследи, чтобы наши снаряды сюда не падали. А то получится — бей своих, чтобы чужие боялись. В трехэтажной школе находятся немецкие корректировщики. Передай своим, чтобы подавили.

— Напрасно отдали ее! — заметил лейтенант.

— Во-первых, мы ее не взяли, а только первый этаж захватили. Во-вторых, было бы силенок побольше — не отдали бы. Уразумел?

Воронкин рассказал о Мунине. Куников задумался.

— Укажи ему дом подальше, — предложил он. — Тогда все прояснится.

Рано утром, когда Воронкин еще спал, завернувшись в плащ-палатку, его разбудил Кудий.

— Вас вызывает Мунин.

— Какого черта ему надо? — проворчал Воронкин, недовольный тем, что Кудий разбудил его. — Мне этот Мунин нужен, как собаке пятая нога.

Он все же поднялся и надел наушники.

— Воронкин слушает. Кому я понадобился?

— Привет, дружище. Как ночь провел? Сменил свое место?

— Зачем менять? Мне и тут неплохо.

— Это даже удивительно. Ты, вероятно, не в доме устроился?

— Почему не в доме? В доме, Я его заворожил. В этом все дело. Есть тут такой двухэтажный, под цинком, в двух кварталах от школы. Я в крыше сделал дырки — и мне все видно. Он на виду у немцев, а они думают, что в нем наших нет.