Я немедленно уехал из Парижа, не повидавшись ни с кем; судьи оставались в заточении до смерти Кутона, о котором я не могу вспоминать без содрогания…»{3}

В любом случае, Кутон приказывал себя носить. Кому? Каким образом? Этого не сообщают ни мемуары, ни отчеты. Напоминаем, что не существует никакого портрета члена Конвента во весь рост, и до сих пор на этот счет довольствовались предположениями. «В заплечной корзине» — говорили одни. «На чье-нибудь спине» — предполагали другие; в некоторых сводках, упоминавших имя Кутона, говорится о «его жандарме» так, что можно подумать, будто этот военный действительно служил калеке транспортным средством.

С другой стороны, в счетах Комитета общественного спасения за жерминаль II года упоминается о «добавке к установленному рациону для двух лошадей, предназначенных для гражданина Кутона». Но это повод для размышлений, не более.

Однако в июле 1899 года, в особняк Карнавале явилась молодая женщина и захотела поговорить с хранителем. Она назвала свое имя и рассказала свою родословную: это была правнучка Кутона; она собиралась подарить городскому музею самодвижущееся кресло на колесах, которое служило ее прадеду во время его пребывания в Париже, и которое после 9 термидора хранилось среди семейной мебели.

Господин Жорж Кэнн встречал всех посетителей Карнавале со своей обычной любезностью; тем не менее, мне кажется, что его прием становился еще теплее, если он видел среди них дарителей и предчувствовал, что его любимый музей обогатится новыми экспонатами.

Родственница Кутона тоже быстро поняла, с какой благодарностью будет принят ее бескорыстный дар. Доставленное восемь дней спустя кресло Кутона было распаковано во дворе Карнавале, и вновь увидело парижское солнце, — то самое солнце термидора, которое с того трагического дня сто пять лет тому назад не согревало его старого дерева.

Вот и решение загадки: Кутон сам передвигался в кресле, обитом лимонного цвета бархатом — ныне изрядно выцветшим, — которое приводилось в движение с помощью двух рукояток, прилаженных к подлокотникам: зубчатая передача передает движения на колеса, и, не такой легкий, как трехколесный велосипед, механизм, который до сих пор в прекрасном состоянии, может, при некотором усилии, развивать довольно высокую скорость.

Можно представить себе больного Кутона, страдающего сильнейшими головными болями, мучимого тошнотой, сотрясаемого почти постоянной икотой, ослабленного длительными ваннами, питающегося почти исключительно телячьим бульоном, измученного болью, истощенного костоедом, восседающего на своем механическом кресле и чудесными усилиями воли двумя руками вращающего приводы, как рукоятки кофейной мельницы; выступающего перед Конвентом; обгоняющего здоровых людей, лавирующего среди уличных заторов на улице Сент-Оноре и на обширной мостовой площади Карусель.

Должно быть, ужасающее было зрелище, когда этот человеческий обрубок, катящийся с шумом, напоминающим трещотку, с руками, движущимися в непрерывном вращении, склоненным вперед туловищем, мертвыми ногами, обернутыми одеялом, следовал, крича: «Берегись!», влекомый своей машиной через толпу, разбегавшуюся в изумлении, приведенную в замешательство контрастом между жалким видом этого калеки и ужасом, который внушало его имя, может быть, более устрашающее, чем имя Робеспьера. — Кутон! Это Кутон!

Не менее удивительно и то, что человек в таком состоянии мог играть ведущую роль в революционной драме, где все актеры настолько непоседливы, бодры, подвижны, что их представляешь себе всегда только в движении: взбирающимися на трибуну, снедаемыми великим патриотическим гневом, мчась из конца в конец Франции, чтобы раздувать бурю, которая разрушит старый мир. И этот калека, жаждущий, чтобы и его задела буря, является среди этого неистовства в своем инвалидном кресле, почти величественный в своей энергии и упорстве.

А теперь, когда мы, наконец, узнали об этом предмете [кресле — перев.], нужно найти ему место в сценах Термидора.

Мы находимся в Конвенте: оба Робеспьера, Сен-Жюст, Леба объявлены вне закона; их отвели к решетке; но Кутон, разделивший их участь, Кутон, который во время бури неподвижно сидел на скамье внизу у трибуны, глядя на свои слабые худые детские ноги, — кто взвалит на себя Кутона?

«Его» жандарм, без сомнения, посадил его на плечи и вынес из судилища, куда не проходило кресло на колесах. И когда арест был декретирован, когда Робеспьера отправили в Люксембургскую тюрьму, его брата в Ла Форс, Леба в Консьержери, Сен-Жюста в Экоссе, кто отвез Кутона в бывший монастырь Пор-Рояль (Пор-Либр), который был определен ему местом заключения? Пересек ли он весь город в своем кресле, доставив сам себя в тюрьму?{4}

И вот он в тюрьме, в Париже разгорелся мятеж; приказом Коммуны были освобождены Робеспьер и другие; что касается Кутона, то о нем позабыли; лишь в час ночи друзья о нем вспомнили и вызвали в ратушу. Он уселся на свое трехколесное кресло, и вот он, под проливным дождем, катит со всей возможной скоростью с крутого спуска улицы Сен-Жак, в то время как по бокам бегут два посланных за ним жандарма; протоколы сохранили нам их имена: Мюрон и Жавуар.

Гревская площадь была полна «людей, штыков, пик и пушек». Эта измученная кричащая толпа расступилась при дьявольском появлении в ночи, рассекаемой вспышками молний, промокшего до нитки калеки, наклонившегося вперед, сцепившего зубы от напряжения, запыхавшегося, с поднятыми локтями, непрерывно вращающего руками, приводящими в действие механизм, который, наконец, причалил к крыльцу Ратуши, высокие окна которой вырисовывались во мраке огромными светящимися прямоугольниками.

Кто-то взвалил члена Конвента себе на спину и поднял на второй этаж; здесь мы цитируем донесение шпиона, находившегося там, который рассказывает также и о прибытии Кутона: «В зале заседаний (генерального совета) находились оба Робеспьера: один из них сидел сбоку от председателя Леско-Флерио, второй — рядом с национальным агентом Пейаном. Вскоре внесли Кутона, и нужно заметить, что он снова был в сопровождении своего жандарма… По прибытии его обнял Робеспьер… который пожал руку жандарму и сказал: «Вы храбрец, я всегда уважал жандармов; выйдите на улицу и продолжите дело, агитируя народ против изменников».

Без сомнения, совет Робеспьера был хорош, но из-за него дело приняло скверный оборот для Кутона, который, будучи лишен своего носильщика, был отдан на милость первому вошедшему. Когда, часом позже, Ратуша была занята людьми, верными Конвенту; когда, в суматохе, последовавшей за выстрелом Мерда, Робеспьер-младший выпрыгнул в окно, Леба застрелился, Анрио выбросили из окна во двор, несчастный Кутон, безоружный, беспомощный, беззащитный, неспособный встать с места, упал на пол, и, используя свои руки вместо костылей, волоча мертвые ноги, смог заползти под стол, где и спрятался. Однако кто-то обнаружил его там; его, как куль, бросили на самый край лестничной площадки, возле ступенек, и одно сделанное им движение привело к тому, что он скатился в самый низ каменной лестницы{5}. Утром его нашли в маленьком служебном дворике, куда он заполз, неподвижно лежавшего лицом к стене. «Он казался мертвым», лоб его был разбит; когда люди стали трясти его, чтобы поднять, он попытался вонзить в себя лезвие перочинного ножа, который держал в руке раскрытым.

Его положили на носилки и отправили в Отель-Дье, где хирург Дессо перевязал его раны; затем по набережным принесли в Тюильри. Его оставили на своих носилках у подножия лестницы, ведущей в Комитет общественного спасения, в крытом дворике; несколько граждан собралось вокруг него; было около девяти часов утра.{6}