Раз в эту журнальную историю вмешался райком комсомола и учинил жесточайший разнос. «О чем же вы пишете? Вы посмотрите. Разве в вашем журнале есть что-нибудь о юности, о школе, о Сосновке? Да ничего же такого там нет, — одна мировая революция». Что правда, то правда. Первые три номера сплошь были набиты стихами и рассказами, разоблачавшими шпионов, диверсантов, фашистов и в целом — весь мировой капитализм. Пришлось поворачивать журнал к интересам юности. Пятый номер секретарю райкома уже понравился, и с тех пор он прочитывает «Юность» одним из первых, иногда раньше директора и даже раньше Андрея Платоновича, нашего шефа и наставника…

А двенадцатая книжка в самом деле обещает быть интересной. На первых страницах — отрывок из романа «Второе поколение». По правде сказать, поколения в этом отрывке еще не видно — одни рассуждения о пользе тренировок для лыжников и футболистов; однако же печатаем отрывок из романа. Название должно означать поколение людей, родившихся в годы гражданской войны, — поколение юных энтузиастов тридцатых — сороковых годов, одно из счастливых поколений во всей отечественной истории… Дальше пойдут стихи. Добрая половина журнала рифмованных сочинений: о тракторе, о МОПРе, о колхозе «Пятилетка» и пришкольном саде. «Тихо качаются ветки, осень подкралася в сад…» Не гладко, конечно, ничего не могли поделать с этим корявым «подкралася», зато — чудный пейзаж, первый лирический пейзаж на страницах «Юности»… В разделе «Продолжаем спорить и искать» задиристый Приква (псевдоним Приклонского) с присущим ему щегольством разбирает моральный этюд Пашки Трофимова, напечатанный в предыдущем номере. Этюд назывался «Два слова о банной мочалке» и весь его пафос состоял в утверждении пользы принципиальной товарищеской критики. «Когда собираются в баню, берут с собой мочалку, — подводил итоги своим рассуждениям Пашка. — Почему же забывают о мочалке на ученических собраниях в нашем классе? Или отмывать уже некого?» — «Отмывать, возможно, есть кого, — отвечает ему Приква. — Но почему вы думаете, что для этой благородной цели не годится гигиеническая губка? И мягче, и приятнее, и никаких рубцов на коже не останется». Наш «Комм иль фо» определенно проговорился: аристократическая душа вообще не переносит критики. Придется предложить ему в следующем номере шершавый березовый веник…»

Приятные размышления главного редактора прервал неожиданный приход последнего в тот вечер посетителя.

— Посмотри, пожалуйста, — попросил пришедший и положил на стол рукописный листок.

— Опять со стихами? — спросил недовольно редактор. — Номер уже собран. Завтра сдаем на машинку.

— Тогда, пожалуйста, в следующий.

Редактор пробежал глазами по строчкам стихов, равнодушно бросил:

— Не пойдут.

— Почему? — удивился поэт.

— Не гладко, не выразительно, мало огня, неточная рифма, — судил беспощадно редактор. — К тому же безнадежно старо! Неужели не видишь, нет никаких примет современной колхозной деревни!

Поэт, едва сдерживая хитрую усмешку, сунул раскритикованный листок в боковой карман и тут же направился к выходу. У двери он остановился, подумал и громко, сотрясаясь всей длинной фигурой, захохотал.

— Ты что, с ума свихнулся?

Поэт, продолжая захлебываться смехом, медленно возвратился к столу, уставился шальными глазами на редактора.

— Ну что, милый, с тобой? — спросил удивленный редактор.

— Говоришь, не пойдут?

— Сказал — не пойдут, значит не пойдут. Напиши получше.

— Да я же тебе, дорогой человек, самого Некрасова подсунул, Николая Алексеевича Некрасова. Ну и редактор, ну и голова. Для тебя и Пушкин, наверно, не годится? — И чтобы доконать оторопевшего редактора, коварный поэт на глазах у членов редколлегии извлек из портфеля сиреневую книжечку и раскрыл ее на заложенной странице. — Удостоверься. Н. А. Некрасов, стихи 1867 года.

Поэт давился смехом. Члены редколлегии бросили работу, замерли в изумлении. А редактор в казусный тот миг лихорадочно вспоминал про себя все известные ему ругательства, но подходящего к случаю так и не припомнил. Наконец он овладел собой, схватился за первую пришедшую мысль, спокойно сказал:

— Ты что же думаешь, Некрасов не писал неудачных стихов? Когда-то и он был начинающим. И вообще — зачем нам Некрасов, сообрази.

— Вот именно! Очко в вашу пользу! — воскликнул восхищенный поэт. — И да здравствует «Юность» и ее неподкупный редактор! Всех остальных — Некрасова и Пушкина — на мусорную свалку!

Репутация редактора оказалась подмоченной. Несколько дней только и говорили о его классической промашке. Потом появилась карикатура: отвергнутый Некрасов со страхом взирает на обложку «Юности», а ему внушают: «Не гладко. Не выразительно. Мало огня, старик!..»

Редактором «Юности» был я, поэтом — Лучинин.

«Кого вы любите?»

Этот короткий декабрьский вечер был безусловно самый памятный. Мы собрались в фойе. Горели все лампы и плафоны, щедро разбрызгивала свет большая стеклянная люстра. По-особенному ярко блестел в этот вечер старинный рояль. Пахло цветами и праздником.

Вместе с нами, учащимися старших классов, собрались преподаватели, товарищи из райкома комсомола, представители роно, делегаты других комсомольских организаций. В положенное время торжественно прозвенел звонок, собравшиеся заняли места, я подошел к столу президиума.

— От имени комитета комсомола вечер-дискуссию о дружбе, товариществе и любви объявляю открытым.

Грохнули аплодисменты. Кто-то невзначай надавил на клавиш рояля — под люстрой рассыпался мелодичный звон.

Главный доклад по теме дискуссии сделала Вероника Семеновна, молодая наша учительница и член бюро райкома комсомола.

Говорила она вдохновенно. Глаза ее горели, грудь дышала неровно, а тонкие руки то быстро перебирали стопку розовых карточек с цитатами, то ласково касались края стола, разглаживали скатерть, то неожиданно сжимались в кулаки и на мгновение взлетали в воздух. Многие были удивлены: не могли поверить сначала, что перед ними хорошо знакомая химичка, строгая и педантичная на уроках, молчаливая и тихая во время перемен и на улице. Оказалось, что кроме химических реакций она знает многое другое и, может быть, лучше, чем в щелочах и кислотах, разбирается в вопросах любви и юношеской дружбы. Я смотрел на нее сбоку и завидовал: так легко и красноречиво я говорить не умел.

Затем, с речью о героях знаменитой книги Николая Островского и романов Эренбурга «День второй» и «Не переводя дыхания» выступил Виктор Приклонский. Он тоже блестяще справился с задачей. В конце выступления, когда излагал свои далеко не бесспорные выводы, он так отчаянно жестикулировал, что чуть не свалил со стола хрупкий стеклянный горшок с красивой японской хризантемой. Во имя безопасности пришлось передвинуть горшок на середину стола. Этот цветок подарила в школу Катя, — было бы жалко, если бы Виктор его уронил.

После речи Виктора я объявил, что можно задавать вопросы. Сразу поднялось несколько рук и одновременно зашуршала бумага.

— Вопрос к Веронике Семеновне. Можно?

— Пожалуйста.

В середине зала поднялась пунцовая от волнения девушка, бойко спросила:

— Скажите, пожалуйста, как должны относиться девушки к парню, своему товарищу по классу, если этот уважаемый товарищ ни с того ни с сего заболел высокомерием?

Зал разразился хохотом. Вероника Семеновна, улыбаясь, записала вопрос в тетрадь. Виктор почему-то спрятался за хризантему.

В заднем ряду поднялся рыжеволосый юноша.

— Мы хотели бы знать, правильно ли поступил Корчагин, герой «Как закалялась сталь», столкнув гимназиста на глазах у девушки в холодную воду. Пусть разъяснит Приклонский: в докладе он не разъяснил.

Зал снова засмеялся. Виктор, записав вопрос, толкнул меня в бок: «Как думаешь? Я думаю, правильно». — «Конечно», — ответил я приятелю, не собираясь размышлять по существу вопроса. Передо мной только мелькнул на мгновение образ задиристого гимназиста («Неприятный тип, холодный и склизкий, как соленый гриб»), и я бессознательно поддержал Приклонского.