Еще он любил чуть-чуть напускать на себя скептицизм. Мы преотлично знали, что в душе он никакой не скептик, но коль нравилось человеку носить кепку набекрень, мы не противились, прощали эту вольность. Забавно было наблюдать его в роли нигилиста или, лучше сказать, в роли подражателя Евгению Базарову. Но знаменитого героя Тургенева, на взгляд Пашки Трофимова, Виктор сюртука не стоил.

Помимо всего прочего, Виктору страшно хотелось иметь репутацию смутителя нежных сердец. Но тут мы все вместе, не исключая даже Трофимова, дружно становились ему поперек дороги. Будь ты комм иль фо при галстуке, будь аристократом манер, будь хоть прельстительным принцем чужих экзотических стран, мы не позволим тебе, Виктор, морочить наших девушек, нет, не позволим. Впрочем, дело касалось не всех девушек школы: обо всех заботиться было некогда. Мы с Юркой Лучининым (а Пашка из бескорыстной солидарности помогал нам в этом) всячески берегли престиж гордой неприступности всего только двух девичьих сердец — Вали Каштановой и Катеньки Ильинской. Мы сами были непрочь поухаживать за ними, но эти насмешливые сосновчанки словно не видели наших нацеленных взоров, будто для них мы вообще не существовали…

Нет, по-товарищески, мы не ставили Виктору подножки, не изобретали интриг, никогда не прибегали к скандальным разоблачениям: это было бы нечестно. Просто мы были уверены, что Виктор, каким бы он популярным ни был, не может рассчитывать на успех у наших избранниц, — и наша уверенность долгое время не подвергалась испытаниям.

Но весной последнего, выпускного, года Виктор неожиданно предложил нам вызов. Мы хотели поручить ему провести с пионерами пушкинский вечер — он самоуверенно сказал:

— Не могу, друзья. Иду на рандеву с Ильинской. Можете по случаю такого необычного события не приставать с комитетской прозой? Будьте человеками, не приставайте.

— Как — рандеву? — крикнул уязвленный Юрка. — Значит, предпочитаешь общественному личное? Какой же ты после того комсомолец?

— Как уж хотите, — спокойно защищался Виктор. — Я полагаю, если девушка назначила свидание, парню не следует быть хамом. Надо пойти и выслушать, чем она взволнована.

В сущности, Виктор был прав. Пусть и обидно было Юрке узнать в этот день о легкомысленном шаге Катюши, мы поступились все же комитетской прозой ради свидания двух комсомольцев под звездами Сосновки. Поступаясь, мы не теряли надежды, что Виктор не найдет у Кати благосклонного расположения: не такая она девушка, чтоб за внешней импозантностью не разглядеть у Виктора всего лишь напыщенную претенциозность. Юрка, правда, колебался, прежде чем согласиться с нами, со мною и Пашкой, но потом как будто успокоился, махнул на все рукой.

Свидание у них состоялось. Что это было за свидание, стало известно на следующее утро, когда задолго до начала занятий ко мне подошла взволнованная Катя и попросила срочно собрать комитет. Мы тут же собрались. Катя рассказала, что встречу придумала она: хотела обсудить с Приклонским прочитанную книгу. Книга — один из романов Томаса Гарди — очень понравилась Кате, но она, к сожалению, не все поняла в ней, и только Приклонский, раньше других прочитавший книгу (Катя узнала в библиотеке), мог, по ее мнению, объяснить недоуменные вопросы.

— Сначала разговор не клеился, потом вдруг заспорили. И о чем только ни спорили! Перебрали все-все. Я его, должно быть, разозлила, и он стал ругаться. Называл меня воображалой, и недотрогой, и мадемуазель Фифи. Почему Фифи? Не понимаю. Он показался мне пьяным. Такой был грубиян и все время кривлялся. А под конец… Под конец он оскорбил меня. — Катя чуть не заплакала. — Назвал узкоглазой мулаткой и греховным смешением европейской и азиатской крови. За что, скажите? Как ему не стыдно! Разве я виновата, что моя мама кореянка? И почему он не любит нерусских? И разве я не русская? — Большие, действительно чуточку узкие Катины глаза наполнились слезами, а смуглые щеки слегка запунцовели.

— Он никого не любит, кроме себя, — веско заключил Трофимов.

— Обсудите его, пожалуйста, — попросила Катя.

Мы успокоили ее и обещали разобраться.

К нашему удивлению, Виктор из слова в слово повторил рассказ Катюши, но решительно возразил против одного.

— Пьяным не был. Все остальное — правда.

— Тогда — тем хуже! Вдесятеро возрастает твоя вина и ответственность, — выпалил Юрка. — За такие выходки надо отвечать сполна. Ты же… Кто позволил оскорблять национальные чувства? Кто, мы спрашиваем?

Юрка горячился по двум основательным причинам: во-первых, он радовался столь жестокому провалу Виктора в глазах обожаемой Катюши; во-вторых, так же честно, как и мы с Трофимовым, негодовал на возмутительный поступок комсомольца.

Я спросил у Виктора, как он оценивает свое поведение сам.

— Обычная ссора с капризной девчонкой.

— Только и всего?

— И никаких осложняющих моментов для мировой пролетарской революции.

Нас удивил такой хулиганский ответ. Пашка поднялся, сжал кулаки, сорвавшимся голосом сказал:

— Вот что, Приклонский, иди и подумай. Либо мы нынче же исключим тебя из комсомола.

— За что, блюстители чести? — спросил вызывающе Виктор.

Мы не стали с ним спорить, отпустили, предупредив, что возвратимся к его делу завтра.

Пашка предложил поговорить с родителями. Предложение было разумным, и мы, не теряя времени, тут же отправились к Приклонским.

Виктора дома не было. Мы намеренно пришли в такой час, чтобы не связывать себя его присутствием. Нас вежливо встретил и внимательно выслушал Аркадий Васильевич — отец Виктора, учитель семилетней школы.

— Спасибо, что пришли и поведали о Викторе. — Аркадий Васильевич — высокий, худой человек с красивой седой шевелюрой. Когда он говорил, волосы на голове почему-то вздрагивали. — Но что я могу вам сказать? — Он быстро обвел каждого из нас своими темными глазами, затем опустил их под стол. У Виктора точно такие же быстрые глаза, пожалуй, еще торопливее. — Мы с матерью учительствуем, Виктор один, видим его редко, — вероятно, балуем… Вот вы говорите: Базаров, комм иль фо и тому подобное. В сущности, это довольно-таки верно. Я тоже замечаю… — Глаза его поднялись и снова виновато опустились. — Пробовал не раз вразумить его — он снисходительно слушает, потом по всем пунктам возражает. Я, — говорю ему, — в твои годы с беляками дрался и ранен был под Перекопом. «Вот и спасибо, — отвечает. — Мы с благодарностью берем от вас эстафету и несем ее дальше — в светлую жизнь, в коммунизм. Драться не желаем». В сущности, это же ошибка, бесспорная ошибка. Воевать вам, видимо, придется. По всему похоже, что придется. А он, видите ли, драться не желает.

Аркадий Васильевич помолчал, постучал по углу стола синеватыми ногтями, потом недовольно сказал:

— Читает что попало.. Всю мою библиотеку времен нэпа перекопал. Перерос, говорит. Старую русскую культуру перерос, вы представляете! И выдумал теперь теорию для оправдания. Отцы-де всегда не понимают своих сыновей, а те удивляются серости родителей. Бедные сыновья, бедные родители!..

Короткие седые волосы на затылке Аркадия Васильевича приподнялись, точно наэлектризованные, и так и остались стоять до конца разговора.

— А мать он совсем теперь не слушает. Что ему мать — подумаешь, авторитет!

Прощаясь, Аркадий Васильевич робко попросил:

— Пожалуйста, передайте этой девушке мое родительское извинение. А Виктора… что ж, накажите, что ли. Должно, очевидно, помочь. Будем надеяться.

Уходили мы, все трое, смущенные и растерянные.

— Виктор сам по себе, родители сами по себе, — задумчиво подытожил Пашка.

— Отсюда и всякие там комм иль фо и прочее, — высказался Юрка.

Я подумал: был бы в живых мой отец и окажись на месте Виктора я, между нами непременно загорелся бы страшный пожар, и в этом пожаре, очень может быть, не раз просвистел бы отцовский тугой ремешок: отец великолепно им пользовался.